Державы для… - [16]

Стояли у плахи, головы подняв высоко. Лица взволнованные. Самойлов спросил Шелихова:

— Ну как, доволен, Григорий Иванович?

Тот не ответил, но глаза его сказали больше, чем голосом можно было бы выразить.

На галиотах ударили пушки. Ватага зашумела.

— Ура! Ура! — понеслось над островом.

Праздник в ватаге был великий. Сколько по пути ни терпели бед, как ни мучились на долгой зимовке на острове, в океане заброшенном, сколько страху ни набрались в штормы да ураганы, а дошли и свое сказали. Разве не в этом счастье человеческое: свое сказать? И чего уж в таком случае не порадоваться? Шуму было, шуму… И все на крепостицу поглядывали:

— Хороша! Эх, хороша!

Такие же крепостицы ватага поставила на соседнем острове Афогнаке и при Кенайской губе.

Взяв на Уналашке десять алеутов на борт, Шелихов убедился, что они расторопны и понятливы, морское дело разумели с первого слова. Ничего удивительного не было — всю жизнь эти люди проводили на воде.

Но на Кадьяке ватаге пришлось столкнуться не с алеутами, а с конягами — так называли местных жителей. Знакомство с ними началось дракой.

Бой был жестокий. Коняги засыпали лагерь стрелами. Затем схватились врукопашную. На одного ватажника приходилось с десяток коняг. Степан орудовал дубиной с немалое бревнышко. Шелихов кинулся на галиот и ударил из пушки. Там, где упало ядро, брызнули осколки камней. Шелихов, торопясь, сунул в ствол картуз с порохом, толкнул пыж, вкатил ядро и ударил во второй раз. Из пушки грянули и с «Симеона и Анны». Только тогда коняги рассеялись.

Шелихов сошел с галиота и сел на камень у трапа. Подошли Самойлов, Измайлов, Устин. Измайлов, еще горячий после боя, сказал:

— Троих наших ранили стрелами. Но ничего, отойдут… Прогнать бы коняг в глубь острова. Больше острастки будет!

— Постой, — остановил его Шелихов.

На берегу Тимофей обмывал окровавленное лицо. Кровь из раны текла обильно. С пальцев падали алые капли.

Устин смиренно перекрестился:

— Слава богу, отбились от нечестивых.

Григорий Иванович подумал: «Дракой ничего не достигнешь». Племя коняг было воинственное, остров свой оберегало от пришельцев крепко. Лет десять назад они прогнали приставшее судно Холодиловской компании, позже изгнали судно компании Пановых, пришедшее под командой штурмана Очередина. А Очередин мужик отчаянный, смелости ему не занимать. «Надо, — решил Григорий Иванович, — что-то измыслить. Не для драки я привел сюда людей».

— Покличь-ка Степана, — сказал он и повернулся к Устину. — Со Степаном вместе двигайте с миром к конягам. Товар возьмите для подарков. С вами снарядим алеутов. Они, даст бог, помогут вам договориться. Кильсея не забудь. Как хочешь, а договоритесь с ними и приведите сюда старейшин. Дело это сейчас наиважнейшее. От этого, может быть, зависит все наше житье здесь.

И подумал: «Ежели мира с конягами не найдем, мечтам не сбыться».

Устин, как видно, понял его мысли.

— Не сомневайся, Григорий Иванович, все сделаем.

Устин привел коняжских старейшин. Мужики все здоровенные, со свирепо раскрашенными лицами. Пришли они в лагерь с копьями и луками, будто ожидали нападения.

Шелихов глянул на стоявшего впереди хасхака. Тот смотрел из-под насупленных бровей. В одной руке лук, в другой стрела. Вдруг он оскалился, вскрикнул и наложил стрелу на лук. Среди ватажников произошло волнение. Двое бросились вперед, но Григорий Иванович поднял руку.

— Постойте.

Выступил вперед Кильсей, толмач.

До того как конягам прийти, Шелихов велел в большом камне у воды пробить канавку. В канавку порох засыпали, к пороху пристроили замок, от ружья к замку — веревку. Ногой на веревку наступи, и замок высечет искру.

Григорий Иванович сказал Кильсею:

— Втолкуй им, что мы не для драки сюда пришли, а торговать и земли эти украсить.

Пока Кильсей переводил, Шелихов наступил на веревку. На берегу грохнул взрыв. Плеснул огонь, и громадный камень подняло в воздух. На глазах у пораженных хасхаков он раскололся на части. Коняги присели, многие побросали копья и луки. Там, где лежал камень, клубился дым да медленно оседала пыль.

Шелихов повернулся к хасхакам и повторил:

— Для мира мы пришли, а не для драки.

Над головами пролетела чайка, Шелихов проводил ее взглядом.

Григорий Иванович показал на стоявших поодаль алеутов, привезенных с Уналашки. Те стояли вместе с ватажниками, и хотя выделялись лицами и одеждой, но уверенно можно было сказать, что они с ватагой составляют единое целое. Лица озабоченные, глаза настороженные, руки, сжимавшие оружие, говорили — одна с ватагой их сейчас обнимает забота. И без гадания ясно было, заварись сейчас драка — они с ватажниками пойдут в стенке.

Шелихова, глядящего на алеутов, мысль прожгла: «Вот они-то, мужики эти, и есть мост к миру с конягами». Григорий Иванович Кильсею уверенно кивнул, обретя новую надежду:

— Толмачь. — Задумался на мгновение и сказал твердо: — Вот перед вами наши друзья. Когда мы на Уналашку пришли, они на нас с копьями да луками не бросались, но пришли с предложением обменять меха и железный товар.

Старший из хасхаков внимательно слушал. Его длинные черные волосы отдувало ветром. Взгляд по-прежнему был нехорош. Но то, что слушал он внимательно, убеждало Григория Ивановича: слова его отзвук находят в душе хасхака. Не каждому дано чувствовать, какое слово человеком принимается, а какое нет. Какое слово доброе сеет, а какое злое. И часто люди обижают друг друга и не желая того, но лишь потому, что сердца их не чувствуют ни боли, ни радости в сердце другого. Глухой стеной отгорожены они от стоящих рядом. И слова их как в стену бьются. Но Григорий Иванович видел, какое слово человеком принимается и дошло ли оно до сердца. Оттого говорить ему было легко с людьми.