Держава (том второй) - [148]

— Вы не кисейная барышня, капитан, и извольте выполнять приказ вышестоящих начальников, — кулём взгромоздясь на лошадку, поехал портить настроение соседнему батальону.

— Опять отходим, — насквозь вымокший от дождя, медленно переставляя ноги в непролазной грязи, брёл к переправе Рубанов.

— Два дня держались, — тащились следом солдаты, — зачем же отступать?

— Григорий, это не война. Это — пародия на неё! Русские так не воюют, — поравнялся он с Зерендорфом, и, снизив голос, продолжил: — Веришь, я бы своей рукой сейчас пристрелил Куропаткина, — повертел головой — не слышат ли его нижние чины. — Зачем мы сюда приехали, бросив Петербург и гвардию?

— Многие скажут, что зарабатывать ордена, — насупившись, произнёс Зерендорф.

— Врага бить приехали! — заорал Рубанов, — но быстро взял себя в руки. — А ордена — дело побочное и даже второстепенное… Побеждать мы приехали… Сражения выигрывать… Как во всю русскую историю… Никогда наша армия такого позора не испытывала, — глянул на друга и не понял, слёзы текут по его лицу, или капли дождя.

Солдаты не балагурили, как всегда, а молча месили грязь, ёжась от проливного дождя.

— Даже поужинать не успели, — услышал Аким чей–то злой голос. — Ни пивши, ни евши… Скорей отступать… А то как бы не опоздать… Японцы–то жрут, поди, — узнал по голосу Дришенко. — А у нас вечерняя прогулка.

— Ты прав, — глухо произнёс Зерендорф, обернувшись к Акиму. — Только погибнуть остаётся, чтоб позор смыть…

— Не погибнуть, а победить, — испугался за друга Рубанов.

Утром русские войска, оставив против Оку и Нодзу, 4‑й сибирский корпус генерала Зарубаева, переправились на правый берег.

Последним, по возведённому сапёрами дощатому мосту, прошёл хромоногий солдат 10‑го корпуса ведя на верёвке упирающегося осла.

— Даже скотиняка, и та отступать не хочет, — ворчал он. — А значит, она умнее наших генералов…

При свете восходящего солнца Аким оглядел свою полуроту, и не узнал вчерашних бодрых, весёлых и бравых солдат.

Перед ним плелись морально разбитые и опустошённые бледные призраки.

— Рубанов, что у вас за строй? — тихо подъехал на изнурённой лошадке полковник Яблочкин. — Солдя–я–ты, — сделал язвительное ударение на букву «я». — Не воины, а сражатели! — слез с лошадки. — Чётче шаг. Ать–два. Ать–два, — стал подбадривать нижних чинов.

— Да пошёл ты! — взъярился старый солдат Егорша, сдёргивая с плеча винтовку.

И столько ненависти увидел в его усталых глазах полковник, что безропотно взобрался на лошадку, и, опустив голову, поехал дальше, не подумав даже возмутиться.

— Что случилось? — подошёл Зозулевский.

— Полковника послали, — как о чём–то само собой разумеющимся, со вздохом доложил Рубанов.

Восприняв это как неуместную шутку, капитан, достав карту–четырёхвёрстку, начал объяснять диспозицию:

— Сегодня собираемся вот здесь. Завтра сближаемся. Послезавтра, 21‑го, наносим долгожданный удар, — хлопнул по плечу поручика. — Совсем ты, Рубанов, спёкся, — попробовал подбодрить офицера. — Всё равно мы их когда–нибудь победим!..

На следующий день началось то, что в диспозиции обозначалось, как сближение.

До Куропаткина дипломатично довели мнение армии, и он выбрался из вагона на оперативный простор. Чтоб как–то поднять свой авторитет, вместе со свитой объехал построенные войска.

— Здорово молодцы! — делая неунывающий вид, поздоровался с 11‑м стрелковым полком.

Ответом ему была тишина!

В русской армии, на протяжении всей её истории не было случая, чтоб не откликнулись на приветствие командующего.

Яблочкин бегал перед фронтом полка, и чего–то кричал, размахивая руками.

Но полк безмолвствовал, провожая взглядом сникшего командующего.

«Теперь он в жизни из вагона к войскам не вылезет, — устало, но без ненависти, глядел на генерала Рубанов. — Сам загнал себя в угол сомнениями и нерешительностью».

Солнце пекло. Полк направили на новые позиции, и он затерялся в жёлто–зелёном океане гаоляна.

Хотелось пить. Солдаты медленно шли, вяло переставляя ноги, и мечтали лишь о привале. О бое, и тем более победе, больше никто не думал. Лечь и отдохнуть — вот главная цель и предел мечтаний. Плохо скатанные шинели, как всегда тёрли спины, а холщёвый мешок, зараза, оттягивал плечо.

Прошли гаолян, и на краю поля с посевом чумизы, наконец–то скомандовали привал.

Колодцев не было. Ручьёв тоже. Солдаты, попадав на землю, лизали чёрную жидкую грязь в найденных на поле лунках.

Глядя на этих измотанных, измождённых и во всём разуверившихся людей, в глазах которых не отражалось ничего, кроме бесконечной усталости, Рубанов понял, что бой они проиграют… А может даже, и войну.

Он с трудом поднял лежащих под палящим солнцем людей, и повёл их дальше, непонятно куда, и уже непонятно зачем.

Куроки не стал ждать, когда против него развернутся все русские силы, а сам перешёл в наступление, оттеснив передовые части 17‑го корпуса, заняв Нежинскую сопку и деревню.

Как оказалось, эта сопка являлась весьма стратегической, а её потеря нарушала всю академическую схему боя.

Вместо дальнейшего развёртывания армии, командующий все силы бросил на взятие пресловутой сопки. Больше в этот момент его ничего не интересовало, а менять диспозицию он не хотел.