Держатель знака - [140]

— А станешь ли ты отрицать то, что на вашей стороне доски назревает мат?

— Сдается, что так.

— В таком случае, ты просто должен перейти на другую сторону. И знаешь почему?

— Не представляю.

— Потому, что если наведение вашего порядка нереально, то, согласись, лучше способствовать наведению нашего, чем оставить все вообще без всякого. Поза, в которую ты сейчас встал, конечно, весьма эффектна и благородна, но при этом и весьма глупа. Для мыслящего существа более логично было бы переменить знамя и максимально сделать свое дело под ним. Ты полагаешь, я не мог бы благородно и эффектно встать к стенке рядом с Александровичем? Впрочем, тебе должны быть известны мои разногласия с Лениным.

— Милые бранятся — только тешатся. Я слишком хорошо знаю, что вас объединяет.

— Следовательно — ты должен знать, против чего ты идешь.

— Против власти рабочих и крестьян.

— Остроумно. — Собеседник поднялся и подошел к окну: внутренний двор был пуст. Посередине валялась лопнувшая автомобильная покрышка. Железные ворота в стене из старого кирпича были слегка приотворены: казалось, что нет ничего проще, чем пересечь этот сырой двор и выйти на улицу. Продолжая безразлично рассматривать невидимый Жене двор, собеседник заговорил снова: — Итак, ты сделал попытку отказаться от дороги, открытой для тебя по праву рождения.

— Мне с вами не по дороге.

— До тех пор, пока ты плутаешь никуда не ведущими романтическими тропинками, — да. — Собеседник всем корпусом повернулся от окна и пристально посмотрел на Женю. — Кстати, направления этих тропинок нам не так неизвестны, как ты, вероятно, думаешь. Может быть, то, что я сейчас скажу, заденет твое самолюбие, однако же для успешного продолжения нашего разговора лучше, чтобы ты это знал. Тебе никогда не приходило в голову, что, когда ты довольно категорически выразил желание ехать в Россию и учиться в Москве, в которой ты не бывал с девятилетнего, кажется, возраста, тебе слишком легко пошли навстречу?

— Мне приходило в голову, что меня отпустили на веревочке, — спокойно, но немного сдавленным голосом ответил Женя.

— Именно так. Наполовину интуитивно, наполовину сознательно, ты угадал приближение решающего момента и сделал вид, что не угадал. Ты бежал решающего момента, маскируя побег видимостью непонимания… Побег удался. Но кого ты думал этим обмануть?

— Я понял, что обмануть не удалось.

— А отчего?

— Оттого, что я как-никак был ребенком.

— Не только… — Собеседник вернулся к столу: казалось, его мерно прозвучавшие в напряженном молчании шаги отсчитывали мгновения Жениного размышления. — Тебе не удалось никого ввести в заблуждение потому, что от тебя именно этого и ждали, более того, от тебя этого надеялись дождаться.

— Вот как? — спросил Женя еще более спокойным голосом.

— Не делай вид, будто ты ожидал сейчас это услышать. Повторю — от тебя этого ждали, надеялись дождаться и дождались. И сила сопротивления души, которая из тебя забила, показала, что самые смелые надежды на твой счет обоснованы. Было ясно, что ты должен вернуться, без этого ты метался бы сам внутри себя, как узник в карцере — от этого ощущения сходят с ума… А выпустить узника из карцера ты не смог бы самостоятельно. Это и есть веревочка, которая должна была привести тебя обратно.

— Это я и сам понял. Но меня удивляет то, что ситуация была просчитана не когда возникла, как я думал, а прежде, чем возникла,

— Что же в этом странного? Неужели ты думаешь, что ты в ней — первый? — уронил собеседник со снисходительной издевкой.

— Д-да, действительно. — Женя криво усмехнулся. — Я просто об этом как-то не задумывался.

— Итак, ты оказался в московской гимназии и, как это обыкновенно случается в отрочестве со слишком рано повзрослевшими детьми, увлеченно зажил бездумной жизнью сверстников. Ты как бы поплотнее задвинул занавес, за который тебе удалось заглянуть, и уверил себя, что не заглядывал. Не так ли?

— Так.

— За тобой никто не следил до такой степени: ситуация типична. Всегда бывает так. Но надолго этого хватить не могло — запертый узник стал о себе напоминать.

Собеседник искоса скользнул по Жене взглядом и невольно усмехнулся контрасту сути происходящего разговора с внешностью противника. Какая-то своеобразная женственность, растворенная во всем облике Жени, делала его на несколько лет моложе даже своего двадцатилетнего возраста Небрежно положив ногу на ногу и сведя на колене тонкие пальцы рук, белизна которых просвечивала нежным узором голубых жилок, Женя, видимо, в задумчивости сам не замечая этого, слегка раскачивался на стуле. Глядя на него, было очень трудно поверить в то, что это — боевой офицер, прошедший две кампании, и заговорщик с трехлетним опытом подполья.

Он казался шестнадцатилетним мальчиком, за плечами которого нет еще жизненного опыта иного, чем затрепанная тетрадка стихов в клеенчатом переплете.

— Разумеется. Еще задолго до окончания гимназии я почувствовал себя на этом крючке. Тогда еще — неосознанно. Вдобавок — к этому моменту мне удалось так здорово задернуть эту занавесочку, что и своим детским ощущениям я наполовину не доверял…

— Но тут происходит изменение обстоятельств, нарушающее естественный ход событий. Ты спешишь им воспользоваться: меняешь имя (ты взял фамилию матери) и бросаешься во фронтовой водоворот, ты ведь, кажется, даже «первопоходник»… Здесь твой след теряется, чего ты, разумеется, и добивался. Но веревочка, на которой ты отпущен, все же остается, хотя тебе и удается на некоторое время успокоить внешними бурями внутреннее существо. Но к этому моменту ты должен уже отчетливее сознавать его суть и понимать, что отсрочка временна. И вот мы подошли с тобой к моменту, который может все поставить на свои места. Ты не можешь не стремиться к знанию, которое тебе необходимо. Тебе остается только протянуть руку. — Собеседник небрежно сдвинул к краю стола разворошенные листы Жениного «дела». — Протяни руку и возьми.