Дерзай, дщерь! - [57]

Ведь, между прочим, купеческая дочь оказалась двенадцатой, предыдущие соискательницы, очевидно, предпочитали самоцветы с «тувалетами», свои удовольствия, и не удостоились королевского звания «в царстве могучием». Их ведь всегда большинство: живущих только внешним, мещанским стремлением, от одной игрушки до другой, во всем неустойчивых, наполненных пустотой, легкомысленных в делах и словах. И чего в таком случае стоят разглагольствования о свободе, о равных для женщины, неограниченных, разумеется, возможностях; ведь когда предела нет, суть растворяется в неисчислимости вариантов выбора.

Возжаждем ли аленького цветочка? Но сначала условимся отличать волнение крови, сердечную склонность, жгучую симпатию, душевное расположение, горячую привязанность – от священного небесного дара: высочайшего призвания к участию в божественной любви, призвания не на веселье, не на брачный пир, а на крест, на служение. Без этого властного, внезапно настигающего повеления, только личным усилием, невозможно взойти на вершину, воспетую апостолом в 13-й главе Послания к коринфянам.

Затем дадим себе отчет, согласны ли мы хотя бы желать того, о чем он говорит: долготерпеть, милосердствовать, не искать своего, всё переносить? Иначе говоря, готовы ли мы искать мученичества? Нет, не тело отдать на сожжение, а, по определению мученичества митрополитом Антонием Сурожским: забыть о себе совершенно, чтобы помнить о других?

Фильм Кирилла Серебренникова «Юрьев день» повествует о красивой, ухоженной, успешной женщине, певице, по имени Любовь; она то ли на гастроли, то ли насовсем собралась в Европу, а перед тем на хорошей машине-иномарке, взяв строптивого сына-подростка, приезжает проститься с «малой родиной». Показан провинциальный городок со всеми признаками запущенности, упадка, являемого не только в облупленной штукатурке музея, разбитом асфальте, замусоренной улице, но и в опустившихся жителях, уже не противящихся процессу деградации. И вот внезапно сын ее исчезает неведомо куда; героиня сначала бушует, требует, угрожает, козыряет влиятельными знакомыми, но постепенно горе перемалывает ее всю, она уже почти не отличается от земляков, становится одной из них, моет полы в больнице, утешает порезанного зека, помогает людям, которым авторы намеренно не придали ничего привлекательного, симпатичного, даже забавного, чтобы стало ясно: ее любовь не чувство, основанное на человеческом выборе, а состояние смиренной, смирённой горем души, новое мироощущение, полученное свыше, впридачу к скорби. И она знает, что это дар свыше, потому что перестает быть запутавшейся интеллигентной курицей и начинает ощущать силу и власть, бесстрашно укрощая пьяницу, брата хозяйки, а потом и свору уголовников. Для совсем уж неподготовленных, игнорирующих христианское содержание и замечающих только привычные «ужасы русской глубинки», добавлен яркий финал: героиня в холодном восстанавливаемом храме вместе с другими певчими разучивает Херувимскую [194].

Хорошо, что есть такой фильм, однако адекватно его воспримет лишь тот, кто сам жаждет смирения и любви, хотя по малодушию избегает и ужасается путей, на которых они обретаются. Ах, но до слез же себя жалко, к тому же куда привычнее направлять ослепительный свет евангельских заповедей на других и ужасаться: кошмар, какие кругом эгоисты; труднее признать: да, сбылось, и сбылось на мне: оскудела любовь! Так оскудела, что не хватает и на самых близких.

«Видели бы вы меня, если б не христианство – звенящим от возмущения голосом объявляла Л. неверующим родителям. – Я вам ничего не должна! Я не просилась на свет! Я вас не выбирала!». Ведь у нас любая домашняя ссора мгновенно выходит из рамок семейного скандала; в спорах, может, и нашлась бы истина, но страстность затемняет всё: к накопленным с детского сада обидам и недоумениям присовокупляются упреки экономические, исторические, политические; безнадежная смертельная трясина, если искать опору в глубокой тьме своего сердца, которому, как известно, не прикажешь.

Но вот А. однажды вдруг очнулась: «Получается, я не люблю свою мать. Ничего себе! Мать не люблю, ну и христианка! Господь хочет, чтоб я любила всех, чужих, каждого человека, а я, кимвал бряцающий, мать любить не могу!» На исповеди так и выговорила, без подробностей, не касаясь застарелого конфликта, не жалуясь на прямолинейный и властный характер матери, упорно держащейся коммунистических воззрений.

«Хочешь сказать, не имеешь к ней любви, – спокойно, не удивляясь, уточнил духовник и дал А. правильце с поклонами; – «апостол пишет, у кого чего недостает, да просит у Бога, дающего всем просто и без упреков». А. выпросила, по ее выражению, паче всякого чаяния, хотя, со стороны глядя, вряд ли кто позавидует: внезапная болезнь матери, инсульт, сковала их тесней некуда; в параличной беспомощности мать как-то забыла об идейных разногласиях и не спускала восторженных глаз с единственного родного человека, а дочь трепетала от жалости и, вынося «утки», жарко шептала: «Господи, только бы она жила! Только бы жила!». Она жила еще четыре года; соборовалась и причащалась; говорить не могла, но всякий раз встречала священника горячими, покаянными, надеялась А., слезами.