Дерзай, дщерь! - [45]

Нельзя не признать, что так действовать, по плану, ну там стратегия, тактика, мы не способны: эмоция удушливой волной мгновенно смывает крупицы здравого смысла и несет неведомо куда, ввергая в водоворот страсти и потопляя в ее ненасытной пучине; однако если не встретит преграды. Возможно, злоба Иезавели поддалась бы укрощению в самом начале, имей характер ее муж Ахаав; а сварливость Ксантиппы могла быть умерена, не будь Сократ так поглощен философией (или второй женой Мирто?), а жестокость Салтычихи или Кабанихи исцелилась бы одним равноценным противодействием. Ибо страсть наша в большинстве случаев разумно уравновешивается практичностью: потрепыхаться допустимо, но в меру, чтоб не пораниться, а подчинение сильнейшему достоинства не роняет и гармонии не нарушает.

Но когда преграды нет… У нас же если любовь, то безумная, если горе, то безысходное, если тоска, то безутешная, если смех, то безудержный; сплошной беспредел – или бес-предел? Почтенная мать троих детей от вполне благополучного венчанного брака вдруг вознамерилась всё бросить и устремиться за возлюбленным, которого, по миновании этой напасти, вспоминала с брезгливым недоумением: «как я могла? наваждение!».

НавОждение? Но ведь не без личного участия! Женщина любит поиграть с огнем, не корысти ради, а именно ради самой игры, интереса, шуточной борьбы, спектакля, где она в главной роли, ну там «мне нравится, что вы больны не мной». Что ж толку по окончании пьесы искать виноватых, обвинять обидчика, проклинать враждебный мир. Так бесцельно и глупо расходуются таланты, дарованные нам природой, так мы сами сталкиваем себя на тропу несчастных неудачниц, оплакивающих бездарно растраченную жизнь.

А пресловутая женская обида: «мой милый, что тебе я сделала?» – и с обрыва в омут, или под поезд; помнится, Анне Карениной всюду какой-то странный «мужик» мерещился; не лукавый ли гражданин[159]? К. на масленице подавилась рыбьей костью и попала в клинику Склифосовского, в палату с самоубийцами «неудачницами», искалечившими горло и пищевод уксусной или другой кислотой; все восемь в один шип, голос-то пропал, свидетельствовали, что слышали монотонный голос подстрекателя: «выпей, выпей, выпей»; некоторые на балконе стоять не могут: «прыгни, прыгни, прыгни».

Infirmior vaza, немощной сосуд – сказано не только об анатомических различиях; женщина, тесно связанная с природой из-за функции возрождения жизни, так же, как природа, беззащитна, она подвластна стихиям в ней самой и вне ее (о. А. Ельчанинов); приходится согласиться с язвительным замечанием одного женоненавистника о том, что в женщине мышление и чувствование составляют одно целое; воля, самоконтроль, рассудительность – для нас это скучные слова, обозначающие тяжкие вериги, настолько чужие, что их и примерять неинтересно.

Сильный пол умеет себя поберечь: отгородиться от депрессивной эмоции, переключившись на работу или спортивные упражнения, ну и полечиться испытанным способом, напившись до полусмерти: поутру все проблемы кажутся ничтожными в сравнении с похмельем. Мы же предпочитаем с мазохистским любострастием расковыривать свои раны, искать объяснений, пытаясь нащупать во тьме душевного хаоса потерянную опору и все глубже утопая в океане непростительной своей вины и неутолимой боли.

Бессмысленно и крайне опасно для нас пробовать залить горе вином; при активном содействий лукавого гражданина женщины спиваются очень быстро, чему способствуют физиологические особенности: женский желудок почему-то почти не содержит фермента, помогающего усваивать алкоголь, поэтому выпитое сразу попадает в кровь; стремительно хмелея, теряешь контроль над собой, что чревато некрасивыми последствиями, о которых потом больно и стыдно вспоминать. По той же причине пьющим женщинам гораздо чаще угрожают заболевания сердца, печени, мышц и головного мозга. Остановиться трудно: острые поначалу терзания совести дают повод для новых и новых возлияний, а по времени окончательно парализованная воля и кошачья живучесть научают существовать, приспособившись к любому позору.

Монахиня Ф. заслужила прозвище «плакучая ива»: по временам нападает на нее неизбывная тоска, и сколько обличений наслушалась она, главным образом в саможалении и истерии: плачет, мол, желая привлечь внимание к себе; пока один духовник не сказал ей: «Может, твое спасение в этом страдании; плачь, но терпи не сходя с места».

Получив объяснение, т. е. обретя высший смысл своих состояний, она находит силы сопротивляться диаволу, который столь же сокрушительными приступами уныния донимал, например, святую Олимпиаду; сам Иоанн Златоуст урезонивал ее в письмах: «бродишь, собирая горестные размышления, выдумывая то, чего нет, и напрасно, и попусту, и к величайшему вреду терзая себя», но и ему не удавалось вывести ее из, как тогда называли, тяжелой меланхолии, сопровождаемой бессонницей, лихорадкой, отвращением к пище. Кого из нас миновала типичная женская слабость: если сегодня всё ужасно, в памяти всплывают и оплакиваются все прошлые, а заодно и будущие ужасно, как в восточной притче: все женщины большого семейства дружно рыдают о мальчике, обреченном сломать ногу на ветхой лестнице, в то время как мать будущего инвалида сама еще не вышла из детского возраста.