Дервиш и смерть - [84]

Он заговорил первым, голос его звучал отчетливо, но тихо.

— Я знаю, куда ты ходил и что искал.

— Чего ты тогда хочешь?

— Ты не напрасно искал. Осуди или прости, если можешь.

— Уходи, мулла Юсуф.

— Ты ненавидишь меня?

— Уходи.

— Мне было бы легче, если б ты меня возненавидел.

— Знаю. Ты почувствовал бы, что тоже имеешь право на ненависть.

— Не казни молчанием. Плюнь в лицо или прости. Мне нелегко.

— Не могу ни то, ни другое.

— Зачем ты говорил о дружбе? Ты все знал уже тогда.

— Я думал, что ты поступил так случайно или из страха.

— Не отпускай меня так.

Он не просил униженно, но требовал. Это напоминало мужество отчаяния. А потом он умолк, обескураженный моей холодностью, и направился к двери. Остановился и повернулся ко мне.

— Я хочу, чтоб ты знал, как ты измучил меня, толкуя о дружбе. Я знал, что это не может быть правдой, и хотел, чтоб это стало ею. Я хотел, чтоб случилось чудо. Но чуда нет. Теперь мне легче.

Голос его звучал теперь живо.

— Уходи, Юсуф.

— Могу я поцеловать тебе руку?

— Прошу тебя, уходи. Я хотел бы остаться один.

— Хорошо, я ухожу.

Я подошел к окну и стал смотреть на заходящее солнце, не зная, на что гляжу, я не слыхал, как он вышел, как затворилась дверь. Снова он был тихим и приниженным и, казалось, довольным, что все завершилось именно так. Я выпустил крысу из мышеловки, не ощущая ни великодушия, ни презрения.

Взгляд мой блуждал по горам, окружавшим город, по окнам домов, в которых отражалось заходящее солнце.

Вот так. Что теперь? Ничего. Сумерки, ночь, рассвет, день, сумерки, ночь. Ничего.

Я понимал, что не очень-то уж это интересные мысли, но мне было безразлично. С какой-то смутной усмешкой, словно со стороны, наблюдал я за собой: вышло бы лучше, если б поиски продолжались, продолжались непрестанно, передо мной была бы цель.

И тут в комнату вбежал хафиз Мухаммед, точнее, ворвался, взволнованный и перепуганный. Почти вне себя. У меня мелькнула мысль, что сейчас у него начнется приступ кашля, как бывало всегда, когда он волновался, и мне придется самому решать тайну его тревоги. К счастью, он отложил это на другое время и, заикаясь, сообщил, что мулла Юсуф повесился в своей комнате и что Мустафа вынул его из петли.

Мы спустились.

Мулла Юсуф лежал на постели, лицо его приобрело иссиня-багровый оттенок, глаза закрылись, дыхание почти оборвалось.

Мустафа стоял перед ним на коленях и, раскрывая стиснутые губы ложкой и толстыми пальцами левой руки, поил его водой. Головой он сделал нам знак уйти. Послушав его, мы вышли в сад.

— Несчастный юноша,— вздыхал хафиз Мухаммед.

— Он остался жив.

— Слава всевышнему, слава всевышнему. Но почему он это сделал? Из-за любви?

— Нет, не из-за любви.

— Он только что вышел от тебя. О чем вы говорили?

— Он предал моего брата, Харуна. Он дружил с ним и предал его. Он признался.

— Почему он предал твоего брата?

— Он был осведомителем у кади.

— О господи боже!

Благородный старик, источник благородства которого заключался в отсутствии жизненного опыта, вероятно, легче перенес бы мою пощечину, чем эту мерзость, которой я обогатил его знание жизни.

Он бессильно опустился на скамью и тихо заплакал.

Возможно, это лучше всего. Возможно, это самое разумное из всего, что можно сделать.

11

Широкая земля стала тесна им, сердца их преисполнились одиночеством и ощутили печаль.

Моя тревога возросла, распространившись на прошлое. Я думал о том, как давно я уже окружен, как долго чужие глаза подстерегают каждый мой шаг, выжидая, пока один из них не окажется неверным. А я ничего не подозревал, я ходил, как во сне, убежденный в том, что все мое касается только меня и моей совести. Мой духовный сын наблюдал за мною, по чужому приказу оставляя мне лишь пустое убеждение, будто я обладаю свободой. Годами я пленник бог знает чьих и бог знает скольких глаз. Я чувствовал себя униженным и оттиснутым назад, утратившим даже то свободное пространство, которое до несчастья считал своим. Меня лишили его, не стоило больше возвращаться к нему даже в воспоминаниях. Беда пришла много раньше, чем я осознал ее. Кто только не спускал с меня глаз, кто только не подслушивал моих слов, сколько оплачиваемых или добровольных соглядатаев следило за моим путем и помнило о моих поступках, делая меня свидетелем против самого себя. Количество их стало устрашающим. Я шел по жизни без страха и подозрения, как слепец по краю пропасти, теперь же мне кажется пропастью ровная дорога.

Городок словно превратился в одно огромное ухо, в один глаз, которые улавливали любой мой вздох и шаг. Я лишился простоты и уверенности, встречаясь с людьми. Если я улыбался, то это считали льстивостью; если я разговаривал о пустяках, это казалось скрытностью; если я говорил о боге и его справедливости, я выглядел глупцом.

Я не знал, что делать со своим «другом» муллой Юсуфом. С горечью произносил я это слово «друг», но думаю, что вышло бы гораздо хуже, если б мы в самом деле оказались друзьями. А так я ничего не теряю. Знаю, я польстил бы себе, если б мог посетовать: смотрите-ка, как поступил со мной друг. Но я не хотел этого. Я обвинил бы тогда одного человека, и все свелось бы к взаимным расчетам между ним и мною, поскольку, оскорбленный предательством друга, я позабыл бы об остальных. Теперь же, не отделяя его от толпы, я увеличивал значение и его вины и своей потери. Я поступал так бессознательно, со смутным желанием сделать более всеобъемлющими и мою боль и мою удовлетворенность. Я говорю — боль, но я не ощущал ее. Я говорю — удовлетворенность, но я не испытывал ее. Люди стали моими должниками, но я ничего от них не требовал.