Дервиш и смерть - [68]

Клянусь временем, которое есть начало и конец всего, что воистину человек всегда оказывается в убытке.

— Кто-нибудь приходил? — спрашивал я Джемала по привычке, больше не надеясь.

— Нет. Никто.

Я хотел надеяться, нельзя жить без ожидания, но у меня не было сил. Я покинул свое место караульного у дверей, садился где попало, тихий, сраженный, все более тихий. Я утратил ощущение жизни, исчезала граница между сном и явью, на самом деле происходило то, что мне мерещилось, я беспрепятственно блуждал по тропинкам детства и юности, словно посреди сна меня могли отвести в тюрьму, я жил с людьми, которых давно встречал, и мне было хорошо, потому что не надо было просыпаться, я не знал об этом. Джемал тоже был сном, как тьма вокруг и влажные стены, и когда я приходил в себя, то не слишком мучился. Для мучений нужна сила.

Мне стало ясно, как умирают люди, и я убедился, что это не тяжко. И не легко. Никак. Только живешь все меньше, все меньше существуешь, думаешь, чувствуешь, знаешь, обильное жизненное кружение пересыхает, остается тонкая ниточка неуверенного сознания, все более бедного, все более незначительного. И тогда ничего не происходит, ничего нет, ничего. И вовсе ничего.

А когда однажды в этом увядании без конца, поскольку оно обрывалось, не воспринимаясь как продолжение, Джемал что-то сказал в отверстие на двери, я сразу даже не понял, что он говорит, но был уверен, что нечто важное. Я проснулся и понял; друзья принесли мне подарки.

— Какие друзья?

— Не знаю. Двое. Бери.

Я знал, не надо было и спрашивать, я знал, что они придут. Знал давно, ожидание было долгим, но я знал.

Ногтями скреб я по двери, чтоб встать. Не случайно сидел я здесь.

— Двое?

— Двое. Передали караульному.

— Что они сказали?

— Не знаю.

— Скажи, пусть спросит, кто они.

Я хотел услышать знакомые имена. Хасан и Харун. Нет. Хасан и Исхак.

Я взял еду, хурму, черешни, они были зеленой завязью, когда я сюда пришел, розоватым цветком, я хотел, чтоб меня наполнила их бесцветная кровь, чтоб я мог без боли расцветать — каждую весну, подобно им, это было однажды, давно, в той еще прекрасной жизни. Возможно, тогда она казалось мне трудной, но когда я думаю о ней, находясь в этом месте, то хотелось бы, чтоб она вернулась.

Я боялся, как бы не выронить узелок, руки мои стали гнилыми, руки мои радовались, руки мои стали глупыми и немощными, они крепко прижали к груди это доказательство того, что я не умер. Я знал, что они придут, знал! Я нагибал голову и вдыхал свежее дыхание раннего лета, жаждущее, желанное, еще, еще, плесень скоро проберется в этот прозрачный розовый запах черешен, грязными пальцами касался я их гладкой детской кожицы, за один миг, за час она сморщится, постареет. Все равно, все равно. Это знак, это призыв из той жизни. Я не один, есть надежда. И пока я думал, что конец близок, у меня не было слез, а теперь они лились непрерывно из ожившего источника, наверняка оставляя свои следы на грязной коже. Пусть текут, я воскрес из мертвых. Достаточно было самого скромного сигнала, что я не позабыт, и вернулась потерянная сила. Тело ослабело, но это не важно, откуда-то изнутри тепло согревало меня, и я не думал о смерти и не испытывал больше безразличия. В последнюю минуту мне удалось удержаться на крутизне, по которой я скользил, избежать умирания. А оно началось. (Я убедился, и не только в этот раз, что душа часто может удержать тело, но тело душу — никогда: она клонится и гибнет сама.)

Я снова ждал.

Я говорил: они вспомнили, Харун.

И думал о Хасане. И думал об Исхаке.

Они поднимут мятеж и освободят меня.

Я проберусь по тайным переходам, и они похитят меня.

Они превратятся в воздух, в птиц, в духов, они станут невидимы, они придут.

Чудо произойдет, но они придут.

Землетрясение разрушит эти ветхие стены, а они будут ждать, чтоб вывести меня из развалин.

Хасан и Исхак первыми распахнут эти двери, кто бы ни пришел, что бы ни произошло.

В голове не было ни одной мысли, все неслось в беспорядке мимо старого русла. Я вслушивался в гул своего освобождения, как в клики радости, я ждал пальбы как мщения за ту радость, что со страхом подавлял в себе, едва лишь она появлялась, как предчувствие. В этом ожидании не было обычного финала. Может быть, из-за этой могилы, в которую я был заперт, и близости смерти, которой пахнуло на меня, может быть, из-за глубоких коридоров и могучих ворот, что не открываются по первому слову и просьбе, может быть, из-за пережитого ужаса, который можно было уничтожить лишь с помощью другого, еще более жуткого. Я ждал какого-то судного дня и был уверен, что он наступит. Эти двое дали мне знать о нем.

На другой день я опять получил гостинец, время вновь связалось, и опять это были двое, без имени, а я-то знал, кто это, и ожидал землетрясения.

— Если б произошло землетрясение, или пожар, или мятеж? — говорил я Джемалу, удивляясь, что он не понимает. Или понимает. Он меня тоже спрашивал:

— Ты дервиш. Знаешь ли ты это: «Когда настанет Великое Событие?» Неужели мы думаем одинаково?

— Знаю.

— Подойди. Сюда. Скажи.

— Не скажу.

— Жалко. Недобрый ты человек.

— Зачем тебе это?