Дервиш и смерть - [49]

Итак, угроза. Намеренно уничижительная, вложенная в уста полицейского дурачка, который еще и забавляется, давая мне советы. Сейчас я ему интересен, как редкий зверек, попавшийся в капкан, он даже питает ко мне симпатию: я мог бы доставить ему радость.

— Хорошо,— ответил я, подавляя гнев, так как не желал проявлять его перед этим человеком.— Скажи своим друзьям…

— И твоим.

— Скажи этим друзьям, что я благодарю их за совет, хотя они могли и сами мне это сказать. А за все, что я делаю, я отвечаю перед богом и перед своей совестью. Ты запомнил?

— Как же нет! Но мог бы, я думаю, ответить и перед кое-кем другим. Перед богом легко, он простит. А перед своей совестью еще легче: навяжешь ей тысячу оправданий. А вот когда окажешься в цепях, наверху в крепости, придется потруднее. И когда узнаешь, что ты под подозрением.

— Я ни в чем не виновен.

— Ну да, не так уж не виновен. Кто из нас не виновен, скажи честно. Ну вот, например, приходит в текию гуртовщик Хасан? Приходит. Водите вы разные разговоры? Водите. Ну и…

— Как тебе не стыдно!

— Мне не стыдно, эфенди. Ну и не в текии ли спрятался беглец? В текии. Убежал ли он? Да, убежал. А кто ему помог убежать?

— Я позвал стражников.

— Поздно ты позвал стражников. А о прочих провинностях я и не говорю. А ты говоришь: не виновен! И опять же, кто-либо обо всем этом тебя спрашивал? Никто. Ну вот и говорю, не ищи беды. Не хочешь — твое дело, не так ли? Мое дело сказать.

— Это все?

— Куда же больше? Для умного человека и это было бы слишком. Но если понадобится, найдется еще, не беспокойся. Вначале так все спрашивают: это все? Но потом уже не спрашивают. Я люблю храбрых людей, только где они? За несколько лет хорошо, если один найдется чуть позаносчивей. Один среди стольких. Плюнуть на мир охота! Вот так. И не говори потом: я не знал. Теперь ты знаешь.

Он смотрел на меня с тем же интересом, как и вначале, но теперь он сделал свое дело и желал увидеть результат — сумел ли он посеять во мне страх.

Слова его встревожили меня, но страха я не испытывал. Преобладала злоба. Родилось даже упрямство — выстоять,— вызванное мимолетной мыслью о том, как они хотят остановить меня в том, что я по справедливости делаю. Это означает, что они не уверены и боятся. Ибо будь это не так, чего бы они стали предупреждать? Сделали бы по-своему, не обращая внимания на то, как я поступаю и что говорю. Это лишь утвердило чувство, давно возникшее у меня, что я нечто значу здесь, в этом городе, в ордене дервишей, что я не прошел по свету незаметным и незначительным. Они не настолько глупы, они знают, что напади они на меня в открытую, это принесет им только вред, тогда они бы показали, что никого не уважают, даже самых честных, самых преданных, а этого уж они не хотят, да и незачем.

Так я размышлял, направляясь к текии, с возрастающей уверенностью в том, что даже хорошо, что они послали ко мне этого человека: они обнаружили свой страх, а оскорблением лишь усилили мою решимость. Я понимал, что нельзя давать им много времени действовать, я должен прежде них дойти до того, кто может все рассудить. Не будь сейчас ночь, я пошел бы сию минуту. Меня обрадовала собственная готовность не мешкать, не предаваться пустой печали и беспомощному ожиданию, но сделать все возможное. Я не должен блуждать по улицам наподобие лунатика с парализованной волей. Человек — это не то, что он думает, но то, что делает.

Однако, когда я закрыл тяжелые дубовые ворота и задвинул засов, когда я оказался под прикрытием текийского сада, вопреки всяким ожиданиям, вопреки логике, ибо все мое здесь защищало, меня охватило мучительное беспокойство, вдруг, почти без всякого перехода, словно бы открывая и закрывая ворота, двигая засов и проверяя, попал ли он в свое деревянное ложе, я упустил мысль, что поддерживала мою бодрость. Она исчезла, упорхнула в ночь, как дикая птица, и на смену ей пришла тревога, похожая на страх, только тогда, после всего, не знаю почему, я не осмеливался углубляться в причины, может быть, я боялся именно этих причин и оставлял их во мраке, невыясненные, убежденный тем не менее, что они существуют. Жаром облила меня эта мысль, хватила, как, вероятно, хватает паралич, обожгла молнией, отозвалась глубоким глухим громом: меня окружают.

Ни тогда, ни много времени спустя мне не пришло в голову, что человеческая мысль — неверная волна, которую поднимает или успокаивает причудливый ветер страха или желания.

Я только узнал, узнал снова, потому что позабыл об этом, что предчувствие — первый вестник несчастья.

Но в ту минуту я твердо верил, что не смею сдаваться. Завтра на рассвете я укреплю плотину перед этой волной, рев которой уже долетает до моих ушей.

Я не сдамся.

Пусть отсохнут у меня руки, пусть онемеют мои губы, пусть опустеет душа, если я не сделаю всего, что должен сделать человек.

А господь пусть рассудит.

Утром я исполнил свои священные обязанности, может быть, суетливее, нежели обычно, привнося тревогу в знакомые движения и слова, вспоминая о вчерашнем, думая о значении предстоящего дела, словно перед решающей битвой, ни секунды не колеблясь в том, надо ли идти. Меня могут ранить в бою, я могу погибнуть, и потому моя молитва была более жаркой, чем всегда, но возврата нет, потому клятва и присяга, которыми я вчера опровергал свои колебания, были не нужны. Я вспоминал — в самом деле, все было словно перед боем. Вчера вечером, вернувшись, я искупался, думалось, что вода успокоит, помылся и сегодня утром. Надел чистую рубаху, выбрал свежую, белую как снег. Как тогда. Только в тот бой я шел с другими, в ряду, что был тверже камня, обнаженная рука сжимала обнаженную саблю, во взоре пылала радость. Теперь я иду один, о дорогая, далекая пора, черная джюбе цепляется за ноги, руки уныло повисли, в душе тоска.