Дервиш и смерть - [16]

— Ты должен уйти,— шепотом произнес я.

— Куда?

Голос у него был крепкий, глубокий, словно бы передо мной стоял не тот маленький человек.

— Отсюда. Все равно куда.

— Спасибо, что ты не выдал меня.

— Я не хочу вмешиваться в чужие дела, поэтому я хочу, чтоб ты ушел.

— Если ты меня гонишь, значит, ты уже вмешался.

— Может быть, так было б лучше.

— Один раз ты мне помог. Зачем ты сейчас это портишь? В будущем тебе может понадобиться доброе воспоминание.

— Я ничего не знаю о тебе.

— Ты все знаешь обо мне. Меня преследуют.

— Наверное, ты причинил им зло.

— Я не сделал им ничего плохого.

— Что ты теперь думаешь? Здесь нельзя оставаться.

— Посмотри, караульный на мосту?

— Да.

— Меня ждут. Они кругом. Неужели ты выгонишь меня на смерть?

— Дервиши рано встают, тебя увидят.

— Спрячь меня до завтрашнего вечера.

— Могут подойти путники. Случайные прохожие.

— Я тоже случайный путник.

— Не могу.

— Тогда зови караульных, они здесь, за стеной.

— Я не хочу их звать. И не хочу тебя прятать. Для чего я должен тебе помогать?

— Ни для чего. И спрячься, тебя это не касается.

— Я мог тебя погубить.

— У тебя не нашлось сил даже для этого.

Он смутил меня, я не был готов к такому разговору. Больше всего меня изумляло, и все сильнее от фразы к фразе, то, что я ожидал встретить совсем другого человека. Меня ввела в заблуждение эта картина — распятие в воротах. Я представлял его себе по возникшему во мне чувству милосердия, по белому пятну лица, по жалкой защите тонкой доски как несчастного, перепуганного, растерянного человека, я думал даже, что знаю, какой у него голос, дрожащий, неуверенный, а все вышло иначе. Я полагал, что его смягчит одно мое слово, что он станет униженно смотреть на меня, потому что попал в безвыходную ситуацию, потому что зависел от моей доброй или злой воли. Но голос его спокоен, в нем даже нет гнева, мне почудилось, будто он звучит почти весело, насмешливо, вызывающе, что он отвечает не зло, не униженно, но равнодушно, как бы находясь поверх всего, что происходит, словно бы зная нечто, что придает ему уверенность. Он настолько обманул мои ожидания, что я стал преувеличивать и в оценке его спокойствия. Меня поразило требование спрятать его, словно это было самое что ни на есть обычное дело, услуга, которая пригодится ему, но которая ничего не решает. Свою просьбу или требование он не стал повторять, легко отказался от нее, не гневаясь на то, что я отверг его, не глядя на меня, он прислушивался, чуть склонив голову, не ожидая больше моей помощи. Не ожидая больше ничьей помощи, он знал, что теперь ему никто не посмеет протянуть руку, что у него не найдется ни родственника, ни друга, ни знакомого, он осужден быть наедине со своей бедой. Вокруг него и его преследователей легло пустое пространство.

— Ты, наверное, считаешь меня плохим человеком.

— Не считаю.

— Я не такой. Но я не могу тебе помочь.

— Каждому свое.

Это не был упрек, не было примирение с судьбой, он лишь воспринимал все, как есть, как некий извечный горький опыт, когда люди не желают помочь осужденному, меня он тоже причислил к этим людям и не удивляется этому. Он не сломился, не лишился сил, не стал растерянно озираться вокруг, но остался собран, полон решимости сражаться в одиночку.

Я спросил, почему его преследуют. Он не ответил.

— Как ты убежал?

— Прыгнул со скалы.

— Ты убил кого-нибудь?

— Нет.

— Ты украл, ограбил, совершил позорное дело?

— Нет.

Он не спешил оправдываться, он не старался убедить меня, он так отвечал на мои вопросы, словно они были излишни и скучны, не оценивая меня больше ни по добру, ни по злу, не воспринимая ни как угрозу, ни как надежду: я не выдал его, но помогать ему не хочу. К моему удивлению, это пренебрежение мною, словно я был деревом, кустом или ребенком, ударило по моему тщеславию, как-то обезличило и уменьшило меня, лишило всякой значимости не только в его, но и в своих собственных глазах. Он не касался меня, я ничего не знал о нем, никогда его больше не увижу, но меня волновало осуждение, меня оскорбляло, что он вел себя так, будто меня нет. Мне хотелось, чтоб он рассердился.

Я покидал его, и меня волновала его судьба.

Я продолжал стоять в запахе лавра, который душил меня, в юрьевой ночи, что жила сама по себе, в саду, который превратился в особый мир, мы стояли вот так, человек перед человеком, не испытывая радости от нашей встречи, не имея возможности расстаться, будто и вовсе не встречались. Я мучительно думал о том, как поступить с ним, превратившимся в куст, чтоб не причинить зла, не поддержать чужой грех, не зная о том, каков он, стремясь не согрешить перед своей совестью и не видя решения.

Странной была эта ночь, не потому, что происходило, но потому, как я это воспринимал. Разум подсказывал мне не вмешиваться в то, что меня не касается, а я вмешался настолько, что не видел выхода, старая привычка владеть собой увела меня в комнату, а я вернулся, гонимый какой-то новой потребностью, порядок жизни в текии среди дервишей научил меня проявлять твердость, а я стоял перед беглецом, не зная, на что решиться, и уже это одно означало, что я поступаю не так, как нужно. Доводы разума говорили, что надо предоставить человека его судьбе, а я шел вместе с ним по его скользкому и опасному пути, который не мог стать моим.