Дервиш и смерть - [127]

— Нет, не должен. Решай по совести.

Ох, оставь мою совесть в покое! Я решу из страха, я решу из ужаса, и уберу руки от себя, виденного в мечтах. Я стану тем, чем должен стать: дерьмом. Пусть позор падет на них, они заставили меня стать тем, чего я гнушался.

Но тогда я об этом не думал. Мне было невыносимо, я чувствовал, что происходит нечто страшное, настолько бесчеловечное, что трудно себе представить. Но и это было подавлено, заглушено ужасом, который проникал внутрь безумным клокотанием крови, душившей своими набегающими валами и огнем. Мне хотелось выбраться наружу, глотнуть свежего воздуха, избавиться от черного тумана, но я понимал, что все должно решиться сразу, сейчас же, и тогда я избавлюсь от всего. Я уйду в горы, заберусь на самую высокую вершину, останусь до самого вечера один. Я ни о чем не буду думать, буду дышать, только дышать.

— У тебя дрожит рука,— удивился дефтердар.— Неужели тебе так жаль его?

У меня стоял ком в горле, меня тошнило.

— Если тебе так жаль его, зачем ты подписал?

Я хотел чем-то ответить на эту насмешку, не знаю чем, но продолжал молчать, опустив голову, долго, пока не вспомнил и не взмолился, заикаясь:

— Я не могу больше здесь оставаться. Я должен уехать куда-нибудь, все равно куда. Только подальше.

— Почему?

— Из-за людей. Из-за всего.

— Какое же ты ничтожество! — спокойно, с глубоким презрением сказал дефтердар, и я не знал, не мог даже подумать о том, за что он меня презирает. Меня не обидело это, я лишь повторял про себя это скверное слово, перебирая, как четки, не вникая в его истинный смысл. И единственное, что жило во мне, было ощущение страшной угрозы, словно перед облавой. Все закрыто вокруг, выхода нет. А мне не безразлично, я боюсь.

— Кто пойдет за Хасаном?

— Пири-воевода.

— Пусть отведет его в крепость.

Я вышел в коридор и налетел на муллу Юсуфа. Он возвращался откуда-то к себе.

Лишь одно мгновение, одно-единственное, замерли его глаза, когда он взглянул на меня, и меня осенило: он подслушивал и все знает. Если он выйдет, то предупредит его. Он же сказал и о дубровчанине, как это до сих пор не пришло мне в голову?

— Никуда не выходи, ты понадобишься.

Он опустил голову и вошел в свою комнату.

Мы молча ждали.

Дефтердар подремывал на скамье, но при каждом шуме открывал глаза, быстро поднимая опухшие веки.

Когда Пири-воевода вернулся, я уже знал, что все кончено. Я даже не осмелился спросить у дефтердара, что он сделает с Хасаном. У меня нет больше права на это и нет сил быть лицемерным.

Я остался один. Куда идти?

Я не слышал, когда вошел мулла Юсуф, походка его была беззвучной. Он стоял у двери и спокойно смотрел на меня. Впервые я заметил, что он не испытывает волнения в моем присутствии. Потому что теперь мы равны.

Теперь у меня остался только он один. Я ненавидел его, презирал, боялся, но сейчас мне хотелось, чтоб он подошел поближе, чтоб мы помолчали вместе. Или чтоб он сказал мне что-нибудь, или я ему. Чтоб он хотя бы положил мне руку на колено. Посмотрел иначе, не так. Чтоб упрекнул по крайней мере. Нет, на это у него нет права. Уже при одной мысли об этом во мне родился протест, даже гнев, и я подумал, что смог бы принять слово сочувствия или ничего. Я стою на той границе, когда могу стать совсем сломленным человеком или зверем.

— Ты сказал, что я буду нужен.

— Больше нет.

— Я могу уйти?

— Ты знаешь, что произошло?

— Знаю.

— Я не виноват, меня заставили угрозами.

Он молчал.

— Я ничего не мог сделать. Мне приставили нож к горлу.

Он продолжал молчать, весь являя собой протест, не позволяя приблизиться к себе.

— Почему ты молчишь? Ты хочешь показать, как ты меня осуждаешь? На это у тебя нет права. У тебя нет права.

— Тебе хорошо бы уйти из города, шейх Ахмед. Страшно, когда люди отворачивают от тебя голову. Я это знаю лучше всех.

Нет, так ему не следовало говорить со мной. Это хуже, чем упрек, это ледяной совет издалека, презрительное ликование. Но опять-таки мое оледеневшее сердце ожидало любых слов, утешения или оскорбления, чтоб вернуться к жизни. Оскорбление, может быть, даже лучше; утешение полностью уничтожило бы меня.

— Какое же ты ничтожество! — ответил я, задыхаясь, повторяя слово, которое обожгло меня.— Как раз потому, что ты знаешь, я думал, мы будем разговаривать иначе. Немного у тебя разума, ты выбрал недобрый час для отмщения. Нет, люди не будут отворачивать от меня голову. Возможно, они будут со страхом смотреть на меня, но презирать не будут. И ты тоже, будь в этом уверен. Меня вынудили принести в жертву друга, почему я должен быть к кому-то внимателен?

— Тебе не станет легче от этого, шейх Ахмед.

— Может быть, и нет. Но и другим тоже. Я запомню, что ты тоже виноват в его муках.

— Если у тебя спадет груз с сердца от этих ругательств, то продолжай.

— Если б дубровчанин не убежал, Хасан сейчас спокойно сидел бы дома. А дубровчанин не стал гадать на кофейной гуще о том, что его ожидает.

— Он знал, что письмо перехвачено, что еще ему требовалось?

— Ты и это знаешь.

— Ты спрашиваешь меня или обвиняешь? Видимо, в самом деле тяжелее тем, кто остается.

— Ты не остался. Тебя оставили. А теперь вон!