Дервиш и смерть - [121]

Однажды он показал мне калеку Джемаила, которого дети тащили в тележке, а в свою портняжную мастерскую он вползал на двух костылях, подтягивая изуродованные, высохшие ноги. Когда он сидел, все поражались его красоте и силе, мужественному лицу, теплой улыбке, широким плечам, сильным рукам, торсу, как у борца. Но стоило ему встать, вся эта красота разрушалась и к тележке ковылял калека, на которого было невозможно смотреть без сострадания. Он сам себя изуродовал. Будучи пьяным, он острым ножом колол свои ляжки, до тех пор пока не перерезал все сухожилия и мышцы, а теперь, напиваясь, он вонзал нож в пересохшие культяпки, не подпуская к себе никого, да никто и не мог с ним справиться, такая сила сохранилась у него в руках.

— Джемаил — наше точное боснийское изображение,— сказал Хасан.— Сила на культяпках. Сам себе враг. Изобилие без смысла и цели.

— Что же мы тогда? Безумцы? Несчастные?

— Мы самые непонятные люди во всем мире. Ни с кем история не отмачивала такой шутки, как с нами. До вчерашнего дня мы были то, о чем сегодня хотим позабыть. Но мы не стали и чем-то другим. Мы остановились на полпути, разинув рот. Мы никуда больше не можем двинуться. Мы оторвались, но нигде не пристали. Подобно рукаву, что ушел в сторону от реки-матери, и нет у него больше ни течения, ни устья, он слишком мал, чтоб стать озером, слишком велик, чтоб впитаться в землю. Со смутным чувством стыда за свое происхождение и вины за свою измену мы не желаем оглядываться назад, но нам некуда смотреть вперед, поэтому мы удерживаем время, в ужасе от какого бы то ни было решения. Нас презирают и братья и пришельцы, а мы обороняемся своей гордостью и ненавистью. Мы хотели бы сохранить себя, но настолько утратили свою суть, что уж больше не знаем, что мы такое. Беда в том, что мы полюбили эту свою мертвечину и не хотим расставаться с нею. Но за все надо платить, за эту любовь тоже. Неужели мы волей случая стали столь преувеличенно мягкими и преувеличенно жестокими, разнеженными и суровыми, веселыми и печальными, каждую минуту готовыми удивить любого, в том числе и самих себя? Неужели волей случая прячемся мы за любовь, единственно известную величину в этом хаосе? Неужели без причины мы позволяем жизни шагать по нам, неужели без причины мы уничтожаем самих себя, по-другому, чем Джемаил, но с той же уверенностью? А почему мы это делаем? Потому что нам не безразлично. А раз нам не безразлично, значит, мы честны. А раз мы честны, честь и слава нашему безумию!

Вывод был довольно-таки неожиданный, как, впрочем, странными выглядели и самые рассуждения. Но удобными, ибо он мог объяснить все, что делает человек или чего не желает делать. Я не страдал этой врожденной местной болезнью, поскольку вера открывала мне вечную истину и безмерные просторы мира. Точка зрения Хасана была узкой, но я не возражал ему, так как у меня имелись заботы поважнее, так как мы были друзьями и так как я считал, что мысль эта хоть и является раскольнической, но она безопасна, подавляя самое себя. Эта надуманная мука даже кое-что мне объяснила, будучи своего рода поэтическим толкованием его собственной никчемности или оправданием большого умного ребенка, сознающего, что он напрасно транжирит свою жизнь. Он богат и честен, как иначе он мог поступить? Богатство он приобрел не своими руками, поэтому не дорожил им, но и лишаться его не желал. Поэтому он позволял жизни искусственно щекотать себя, выдумывая мелкие курьезные небылицы, чтоб успокоить совесть.

Я обманулся и в этом, как и во многом другом, что касалось Хасана.

Снова прошло немало времени, и я ничего не записывал. Жизнь стала невыносимой.

И чем невыносимее она становилась, тем больше я думал о сестре Хасана. Мне запомнился ее странный взгляд и рука, выдававшая печаль. Она не захотела впустить меня в дом, когда я пришел к ней, чтоб покончить со сплетнями. Тогда я попросил передать, что посватаюсь к ней, если она согласится. Она отказалась без каких бы то ни было объяснений. Я узнал, что она в самом деле беременна. И искренне оплакивает своего кади. Я считал, что она видит его моими глазами, а она, видимо, нашла в нем то, чего никто не разглядел. Или он был настолько нежен с нею, насколько жесток с другими, и ей была доступна лишь эта сторона. Вдовье горе пройдет, но я рано высунулся. Жаль. Женитьба на ней лучше всего защитила бы меня от обвинений, да и я вошел бы в имущую семью, которая сумела бы меня защитить. Но вот Айни-эфенди мешал мне и из могилы.

Мой хороший Хасан совсем обезумел. Я объяснял это тем, что любое чувство может превратиться в страсть, коль скоро вобьешь его себе в голову. Это не было объяснением, но было единственным выходом. Охваченный своими мыслями, он совершил несколько поездок в Посавину. До меня дошли слухи, будто он откупает конфискованные участки, принадлежавшие бунтовщикам. Я спросил у его отца, правда ли это. Старик лукаво улыбался.

— Верно, покупаем. Это доброе дело, будем продавать задешево.

— У тебя есть деньги?

— Есть.

— А зачем тогда в долг берешь?

— Все ты знаешь. Хочу купить побольше, потому и беру. Такого дела у меня в жизни не бывало.