Дерись или беги - [34]

Реснички

Из желтых домов доносились вопли. Колючка по периметру, «реснички» на небольших окошках. С внешней стороны — серая обрюзглая стена, со двора — серая обоссанная.

Молоденький конвоир смотрел в камеру и ломаной зубочисткой счищал с ногтей куриную кожицу. Он слушал вопли роженицы и сам периодически постанывал, когда деревянный кончик соскальзывал и зацеплял заусеницы.

Вскоре, когда «мамочка» разродится, он собирался запихнуть ее в автозак и вернуть в общую камеру. Затем взять следующую и проделать все то же самое: надеть на нее наручники, пристегнуть к гинекологическому креслу и уйти обратно к себе в будку слушать очередные вопли и доедать курицу.

Еще год назад Степашка вскрывал животы лягушкам. В маленькой лаборатории он расправлял им конечности, погружал в ванночку и, оттянув пинцетом брюхо, надрезал его скальпелем. А теперь он, выпускник института, стал врачом медчасти колонии строгого и особого режима.

Успели побывать у него всякие: и с ожогами на полрожи, и те, кто пытался косить от работы, запихнув в глотку толстенный гвоздь. Степаша научился оперировать и тех и других, прощаться и с теми и с другими.

В то утро Степаша приехал на работу поздно. По дороге его догнал серый автозак с обгаженным кузовом, с комами грязи по всему его периметру и толстенными от глины колесами. Тут же из машины вылез высокий конвоир. Потирая глаза, он тащил очередную роженицу. «Давай, мамочка, иди уже!» Тощая, да к тому же в своем длинном зеленом плаще Ира походила на саранчу. Согнутые в коленях сухощавые ноги запинались о землю, разгибались и вышагивали вперед. «Давай!»

— Степан Степаныч, вот эта сразу из бани.

— Веди-веди.

— Вытащили ее с душа и к вам сразу.

— Веди, говорю.

Баня здесь была занятием долгожданным. Громкое объявление сгоняло в табун всех зеков, гнало их по длинным коридорам, затем раздевало догола и вталкивало под кипяток. Тошнотный, мерзкий запах растекался по всей душевой, а затем по полу начинали скользить бурые обмылки. Эти моменты можно было сравнить с перерождением и новой жизнью. Пускай недолгой, всего в двадцать минут, но после такого не жалко было и умереть.

Хрустнул замок, Степашка застыл в ожидании. Ира стянула плащ, затем развязала узел, сняла шаль, съежилась и присела на стул.

— Гражданин начальник, я не успела домыться, холодной не было, а тут еще эти схватки…

— К чему это вы?

— Грязная. Грязная я. Одежда вся…

Не успев закончить фразу, Ира скрючилась и застонала.

— Дышите, мамочка, глубоко дышите.

Лязганье шпингалетов предупредило приход конвоира. В комнату вошел высокий человек, шустро потирая макушку, он что-то бубнил и глядел в пол.

— Вы, это, Степан Степаныч, вы позовите меня потом, кликните. А то я тут отошел на минутку. Она ж долго тут будет: пока разродится, пока чё…

— Позову.

— Ой, вонь какая от нее. Парашей за километр прет.

Ира крепко сжала колени и уставилась на доктора.

— Иди отсюда, сказал, позову. А ты ложись давай на кушетку, как звать, живот когда опустился?

— Ирина. Два дня назад. Вы верьте мне, я-то знаю, я рожала уже.

Через двадцать часов, когда Степашка мастерски извлек предлежащего плечиком младенца и избавился от последа, Ира выпрямила сухощавые ноги и потянулась к доктору.

— Дайте, я буду кормить сыночка.

Степаша взял младенчика на руки и стал мерно, в такт каждому слову, его укачивать.

— Не положено, мамочка. Ради бога простите, но не положено. Сейчас конвоир за вами явится, мне его уже звать надо.

— Дайте мне его! Дайте мне сына!

— Тихо! На минутку. Быстро. Покормить все равно не успеешь, подержи хоть.

Первое, что увидела Ира, полгода назад прибыв в камеру, — железные чаны с объедками. На донышках копошение и вьющиеся хвосты крыс, огибающие окружность дна.

Их ежедневно привозили на скрипучей тележке, она катилась по продолу и оставляла их вместе с баландой. Затем тележка пустела и медленно, будто с больным и натужным хрипом, двигалась на свободу.

Для тех, кто сидел здесь уже не первый год, возня эта, скрип и даже решетки стали привычными. Им хватило желтой «царапины» дневного света, чтобы свыкнуться и понять — такова разновидность жизни, она есть, но она чуть у´же. Они слюбились с липкими от пота подушками, слюбились с парашей, что периодически с дуновением ветра выдыхала у них в камере, они спокойно смотрели на себя в язвах.

— Вам отказную придется писать, слышали о такой?

Ира обхватила младенчика обеими пятернями, и крошечное тулово тут же спряталось под теплым байковым рукавом.

— Не буду, не буду ничего писать. Разрешите я его покормлю, а?

— Не успеете. Придется писать, вам возвращаться в камеру через пару минут. Ну куда вы его, с собой на нары?

— Покормлю разочек, и всё.

Степаша посмотрел в окно, затем сел на соседнюю кушетку и, прижав ладони к лицу, будто молитву, стал что-то нашептывать.

— Ждите. Ждите, придумаем… Нет, давайте-ка поезжайте от греха подальше, сейчас эта «шпала» придет… Он обязательно настучит… он настучит точно…

— Да дайте же мне его покормить, наконец! На, малюта, на грудь, ешь… ешь давай.

— Ну что же вы делаете-то, а?!

Степан Степаныч подскочил и стал наматывать круги возле кормящей мамочки, стыдливо пытаясь приноровиться и взять новорожденного.