Деревянное яблоко свободы - [30]

За окном мелькают привычные российские пейзажи. Лес, поле, крестьянин, лениво бредущий за сохою, которую тянет тощая лошаденка. Появляются и отходят назад бедные деревушки с курными избами, крытыми облезлой соломой, заплеванные деревянные вокзалы с пьяными и убогими, прикрытыми жалкими лохмотьями обрубками, безногими и безносыми – откуда их столько берется! – которые тянут к окнам кто руки, а кто культяпки:

– Пода-айте копе-е-ечку!

– Да зачем она тебе, эта копеечка?

– Погорельцы мы, барин, погорельцы. Изба сгорела, лошадь сдохла, детишек семеро, и все мал мала меньше.

– Не слушайте их, ваше благородие. Погорельцы! Работать не хочут, вот и попрошайничают. А денег небось не меньше, чем у нас с вами. Трудиться надо, милая, бог труд уважает.

Меняются в вагоне соседи. Был купчишка невзрачный, первый раз ехал в поезде, удивлялся, как он с этих железок не съезжает. Был лихой гвардейский поручик с грудным ребенком – молодая жена померла, оставила. Поручик вез потомка в деревню к родителям. Ребенок плакал, ходил под себя.

– Пардон, мадам! – поручик менял пеленки, брезгливо топорщил усы.

Поручика сменил чиновник в вицмундире.

– Стало быть, учиться едете?

– Угу.

– Не поздно ли?

– Учиться, как жениться и повеситься, никогда не опоздается.

– Это верно. И на кого же, коли не секрет?

– На врача.

– Ну что ж, верное дело. Самая, можно сказать, выгодная профессия. Хотя ежели с умом, так на любом поприще можно отличиться. Возьмите, к примеру, меня. Я живу в Варшаве, служу делопроизводителем. Ну и что, живу! Не подмажешь, не поедешь. Придете вы ко мне какую бумагу оформить, я вам с улыбочкой: пожалуйте, рад стараться, а не подмажете, уж так расстараюсь, что бумага ваша на одном месте пролежит без движения, покуда не пожелтеет. Вот так, а как же? Жить хочут все, а денег никому не хватает.

Был еще неопрятно одетый господин со щекой, раздутой чудовищным флюсом.

– А позвольте вас спросить, господин будущий доктор, кого и от чего лечить собираетесь?

– Да знаете, мы с женой решили, когда выучимся, построим в деревне бесплатную больницу для мужиков.

– Бесплатную больницу! А хлеба вы им бесплатного дадите? А может, вы мужика от труда его тяжкого разогнете? Тогда он и болеть не будет, и больницы ему ваши не нужны будут совершенно. Не лечить мужика надо, а топор ему в руки дать, а уж дальше он сам полечится. Ну ничего, еще немного, еще годочков пять-шесть, а потом…

– Что потом?

– Ничего, господин будущий доктор. Вглядитесь внимательно в мое лицо. Вы еще увидите его на портретах.

От Москвы три станции проехал церемонный человек с сильно выпяченной грудью и выпученными глазами.

– Молодой человек, не угостите ли папироской, – подошел он ко мне.

Я угостил. Он закурил, поклонился:

– Благодарю вас, позвольте представиться. Литератор Скурлатский.

– Кандидат прав Филиппов, – отрекомендовался я.

– Далеко ли изволите ехать?

– В Швейцарию.

– На отдых?

– На отдых. – Мне наскучило вдаваться в подробности.

– Прекрасная страна, – мечтательно вздохнул Скурлатский. – Какие живописные виды. Между прочим, должен вам сказать, что из Женевы в Лозанну замечательнее всего путешествовать на велосипеде. Прекрасная дорога, прекрасный пейзаж, удовольствие необычайное. А какие люди! Совершенно другой дух. Свободные из поколения в поколение. Культура в самом последнем пастухе невероятная.

– Вы много раз бывали в Швейцарии?

– Бывал, как не бывать, – задумчиво сказал он, пуская дым на оконное стекло. – Всю Европу объездил. Помнится, как-то с Николаем Васильевичем Гоголем поехали мы в Неаполь…

– Вы знали Гоголя? – заинтересовался я.

– Не только знал, но и был весьма дружен, – сказал он со сдержанным достоинством. – Особенно в последние годы, когда Николай Васильевич вообще сторонился людей, чуждых ему по духу. Он часто жаловался, что вокруг слишком мало людей, с которыми можно поговорить. «Для меня, – бывало говаривал он, – вообще уже никого не осталось. После смерти Пушкина только вы да еще два-три человека».

– А Пушкина вы тоже знали?

– Знавал и Пушкина, – вздохнул он. – Учились вместе в лицее.

– Позвольте, – не понял я. – Как это могло быть? Пушкину сейчас было бы за семьдесят, вам же на вид не более пятидесяти.

– Да, да, – покорно согласился Скурлатский. – Я просто раньше пошел учиться.

«Лет за двадцать до своего рождения», – отметил я про себя.

– А простите, какие же книги вы написали? Мне что-то ничего вашего не попадалось.

– Ничего удивительного, – скромно сказал Скурлатский. – Издавать книги – дело в наше время довольно трудное. Серьезные вещи не пропустит цензура, а писать что-нибудь на потеху нашей праздной публике – дело, извините меня, мало привлекательное.

– Но, однако, некоторые все же ухитряются говорить дельные вещи даже и через цензуру.

– В том-то и дело, что ухитряются. Но так можно и самого себя перехитрить. А если написать что-нибудь в полную силу, так где это напечатаешь? Разве что в «Колоколе», а? – Он вдруг приложил руку к груди, выпучил еще больше глаза и засмеялся громким квакающим смехом.

Перестал он смеяться так же неожиданно, как начал.

– Да, – сказал он серьезно. – Литература – дело ответственное и тяжелое. Приходится иногда говорить нелицеприятные вещи не только власть имущим, но и ближайшим друзьям. С Николаем Некрасовым два года не кланялся. Помните эту историю, когда он посвятил стихи Муравьеву, бывшему в то время председателем следственной комиссии по делу Каракозова? Помните, что он там написал?