Деревья-музыканты - [5]

В долине Кюль-де-Сак, повинуясь звенящему голосу карибского ветра, легкие волны, пробегающие по зарослям тростника, меняют направление и устремляются в сторону моря.

Дети гаитянской земли вновь принимаются за свой тяжкий труд; а иные спят, иные еще танцуют, иные уже поют. Древняя каравелла нашей истории, старинный корабль морского бога Агуэ Арройо, скажи, куда, к каким берегам влечешь ты в это новорожденное утро конкистадоров новых времен, их послушную челядь и беспокойных сыновей трех рас и бог весть скольких цивилизаций?..

Два часа дня. Высунешься из-под навеса — и вмиг тебя ослепит, ошеломит, испечет. Неистовое солнце исходит жаром, разливает волны огня, низвергает неоновый дождь, отражаясь в охровой пыли улиц. Брызги лучей рассыпают сверканье, как булавки, зажатые во рту портнихи; серебристо-синий плащ неба, искрясь, опускается к земле где-то за косой вершиной Сторожевого Холма; точно в ознобе, вздрагивает листва, опаленная зноем.

Забившись в угол винной лавки госпожи Леони Осмен, маленькая Сефиза дрожала от страха; она никак не могла прийти в себя: очень уж в страшном припадке ярости только что билась ее хозяйка. Леони и прежде славилась уменьем весьма эффектно проявлять свой гнев, но такого, как сегодня, с ней, пожалуй, еще не случалось. Чтобы облегчить душу, чтобы хоть на миг перевести дыханье, когда от диких воплей горло сжимают спазмы, мамзель Леони могла обрушить на свою тринадцатилетнюю служанку целый град затрещин и оплеух; Сефиза хорошо это знала. Правда, хозяйка, видит бог, вовсе не злая и только в редкие минуты ярости колотит ее, — но тогда уж держись: из-за пустяка набросится с кулаками.

Сефиза украдкой следила за мамзель Леони. Сквозь батарею бутылок с водками и настойками, сквозь плававшие в них стебельки аниса и лимонника виднелось упрямое и энергичное лицо. Под хитроумным узором листьев и сетью прожилок, под геометрически правильными очертаниями цветов, похожих на кристаллы снежинок, лицо это казалось грубее, чем было на самом деле; оно мучительно кривилось и морщилось — то ли от гнева, то ли повинуясь причудам бутылочного стекла. Поставив ногу на стул и подперев рукой подбородок, Леони застыла в раздумье. Юбки, зажатые между коленями, казались на могучих бедрах этой негритянской Венеры необъятными шароварами зуава. Крылья носа, широкого, как распластавшийся в небесной синеве ястреб, нервно вздрагивали; ноздри — что жерло тромбона в день Четырнадцатого июля на площади Согласия, как сказали бы молодцы из порта. Она вздохнула — шумно, с присвистом — и рявкнула:

— Разрази меня гром, убей меня на месте, дева Мария!..

Топнув ногой с таким грохотом, точно бухнул паровой молот, она исчезла в соседней комнате.

До Сефизы донеслось позвякиванье эмалированного таза, тяжелое дыханье, шум льющейся воды. Девчонка ящеркой шмыгнула к дверям. Леони, в желтом трико, туго обтянувшем ее пышный зад, нагнулась над тазом и, фыркая, как тюлень, с силой плескала на себя полные пригоршни воды. Одна грудь вырвалась из лифчика на свободу и мерно раскачивалась, как огромный спелый абрикос на ветке в индейском раю. Потом Леони натянула чулки, вмиг обулась, схватила с кровати ярко-красное платье и столь же стремительно влезла в него. Живо повязала голову синим платком и таким же платком свирепо стянула талию, задрала подол, засунула за чулок большую бритву и устремилась обратно в лавку.

Сефиза едва успела укрыться в углу и принять прежнюю позу — живое воплощение страха. Леони сделала несколько глотков из горлышка первой попавшейся бутылки и, потрясая огромной суковатой палкой, крикнула оцепеневшей Сефизе:

— Если до моего прихода выйдешь из лавки — голову разобью!

Через секунду она была уже на улице — без шляпы под палящим солнцем — и шагала, печатая шаг, словно гренадер 1804 года, неистово размахивая рукой и стуча палкой по земле. Она шла в сторону Портала Ля-Сьери.

Увидев ее, жизнерадостный осленок, резво скакавший вдоль живой изгороди и пощипывавший то веточку апельсинового дерева, то листок лавра, то пучок притаившихся в канаве «капитанских конфет», очень испугался. Леони занимала всю ширину дороги. Не зная, куда податься, серый вытянул шею и прянул в сторону. Леони огрела его палкой по спине. Осленок умчался прочь.

Пройдя еще с полкилометра, Леони перелезла через ограду и оказалась на лугу, по которому протекала речушка. Над банановой рощей показалась ветхая кровля из потемневшего шифера, почти совсем черная, как и все здешние кровли, — проглядывая сквозь буйную зелень, одевающую город, они кажутся нелепыми наростами на шкуре молодого здорового зверя.

Леони молниеносно обежала вокруг дома и чуть не споткнулась о милую парочку, расположившуюся на циновках. Молодая полураздетая женщина раскинулась в томной позе около своего дружка; в руке у нее была тяжелая виноградная гроздь. Рыжеволосый здоровяк лежал, опираясь спиной на опрокинутый стул, покрытый плотной циновкой, и покусывал фиолетовую гроздь, то и дело ускользавшую от его оскаленных желтых зубов. При виде яростно жестикулирующей Леони, которая в своем алом наряде словно вынырнула из преисподней, человек живо вскочил на ноги.