Деревья-музыканты - [26]

С каждым шагом в душе Гонаибо все нарастала тревога. Над самой его головой тяжелыми гроздьями испуганно проносились птицы; ящерицы, змеи, всякие лесные зверьки спешили к озеру, как к единственному убежищу. Прежде чем встретиться лицом к лицу с неведомой опасностью, нарушившей привычную жизнь его владений, Гонаибо ощутил потребность разобраться в собственных чувствах. Его владения... Ведь в них — вся его жизнь, его ночи, его дни. Какая опасность ждет его там, вдали? Огонь, пожирающий зеленые кудри равнин? Нет! Он почувствовал бы горячее дыхание пламени, увидел бы зарево в небе. Наводнение? Нет! Не было ни ветра, ни дождя, ни землетрясения. Так что же? Почему все, что было живого в этой бескрайней, поросшей вереском саванне, принадлежавшей до сих пор ему одному, спасалось бегством? Произошло что-то очень серьезное. Гонаибо бросился бежать.

То, что открылось его взору, поразило его. Ничего подобного он еще не видел в своей жизни. И никогда не забудет этой картины. Целые эскадроны белых людей, в одежде защитного цвета, сидели верхом на диковинных железных конях; с непостижимой стремительностью, словно туча разгневанных ангелов, набрасывались они на еще влажную от ночной росы саванну. Все в страхе бежало перед этой бешеной кавалькадой. Сколько их было? Он не мог бы точно сказать, но если даже их было не больше десятка, Гонаибо казалось, что перед ним сотни неистовых всадников. Железные кони, широкие и приземистые, выставляли вперед длинные, сверкающие металлом рога, за которые наездники крепко держались обеими руками. По бокам животных поблескивали новенькие металлические пластины; позади стлался дым; воздух дрожал от сухих коротких взрывов. Кони бешено кружили по степи; лица всадников в кожаных шлемах казались стертыми, бледными пятнами; выделялись лишь темные полоски ремешков под подбородком. Люди переговаривались на чужом языке, звучавшем резко и грубо. Всю степь словно перевернуло вверх дном...

Ужасающий грохот поднимался до самого неба. Что-то трещало, хрипело, стонало, точно на равнине расположилась со своими инструментами целая армия лудильщиков. Конечно, Гонаибо не раз видел на дороге автомобили и автобусы, но те машины не пугали его, те машины не завывали так страшно, как эти дьявольские колесницы, из которых рвутся синие молнии и гремит гром. До сих пор он относился к механизмам равнодушно. Равнодушно смотрел на самолеты, грузовики, винтовки. С него достаточно мачете, рогатины да камней; а если другим нужны еще какие-то орудия, — что ж, это их дело... Правда, иногда его охватывало любопытство, иногда и его влекло неведомое, но ведь он обладал чудесами настоящими, живыми, и ему их вполне хватало. А теперь его царство захвачено чужаками! Он глянул на небо, в котором носились птицы и клубился грязный дым. В воздухе пахло бензином. И Гонаибо поразило предчувствие, что в этот миг кончается его вольная жизнь, — она протекла, как волшебный сон, и вот миновало его господство над необитаемой саванной. До сих пор ни один человек не смел так нагло сюда вторгаться. Эти призраки на железных конях ведут себя как завоеватели, как хозяева. У Гонаибо что-то оборвалось внутри... То же самое чувство испытали, должно быть, часовые Анакаоны Великой пять веков назад, когда перед ними, точно апокалиптическое видение, возникли всадники Охеды, вторгшиеся в пределы касиката.

Перед Гонаибо был кортеж, возвещавший великие похороны, похороны заживо, когда человек, которого хоронят, еще дышит. Земля, это живое воплощение бога, билась в агонии, извивалась в страшных конвульсиях, распространяя запах плоти своей, своих лугов, деревьев, зверей, запах теплого перегноя, запах своего истерзанного тела. Складчатые склоны горы были траурными, черными знаменами, приспущенными над свежей могилой; солнце пылало в небе, как тысячи свечей, зажженных у гроба; птичьи крики звучали в воздухе нестройным хором плакальщиц; стальной скрежет моторов, окутанных бензиновой гарью, сплетался в громоподобный вопль De profundis[34]. Огромное тело единой и многоликой земли становилось на его глазах жертвой насилия, добычей могильной тьмы. То была трагическая смерть, гибель живого прошлого, отрицание великой преемственности, о которой пела каждая былинка. Земля погибала, и ничто не могло остановить беспощадную руку смерти.

Но разве не был он молодым богом прерий, бессмертным духом земли, воплощением первооснов бытия, самим движением жизни? Разве не был он, Гонаибо, покровителем и защитником озерного края? У него возникло безумное желание — броситься на этих железных коней, гордо, как мстящий за обиды рыцарь, встать во весь рост перед ними, кинуться под неистовые колеса, и драться, драться, пуская в ход все, что попадется под руку, — камни, деревья колючки — и нечеловеческим ревом сзывать на помощь скалы, воды, ветры, кайманов, чтобы лавиной обрушиться на осквернителей.

Блеянье дикой козочки, оцепеневшей от ужаса, недвижно стоявшей в нескольких шагах от него, привело его в чувство. Промелькнуло человеческое лицо, тонкое, аскетическое, лихорадочно-возбужденное. Летя на бешеной скорости, один из мотоциклов задел козу; она отпрыгнула в сторону. Гонаибо схватил ее, обнял, защищая от опасности, но она вырвалась от него, выставила рога, бросилась бежать, наткнулась на другую дьявольскую машину и упала замертво с рассеченным лбом. Он подбежал, поднял животное... Да, та самая козочка... Норовистая... Молочная... Та, что никак не давала себя приручить, гневно била копытами землю и бесстрашно кидалась на Гонаибо, когда он хотел подойти и взять у нее молока, чуть-чуть теплого молока на завтрак... В больших мертвых глазах застыло выражение горечи, в них отражалась вся степь с примятой травой и поникшими кустами, и полинявшее небо; все, что совершалось вокруг, можно было увидеть в прозрачных зрачках, в двух микрокосмосах, малых частицах озерного края — ее родного мирка. Умерла без единого крика!