Деревья-музыканты - [103]

Гнетущая тишина нависла над домом священника и над соседними домами. В представлении простых людей болезнь отца Осмена была результатом поединка между двумя кланами небесного Олимпа: боги родной земли пришли в столкновение с богами и святыми угодниками белых. Люди избегали проходить мимо дома священника из боязни пострадать при схватке враждующих небесных ратей, которые, вероятно, жестоко сражались над крышей этого дома и поблизости от него, оспаривая друг у друга власть. Все слуги отца Осмена разбежались, сам Бардиналь дал тягу. За исключением последних верных друзей Эфонизы Фонтен и Амели Лестаж, скользивших как тени по старому зданию, по двору и пристройкам, у больного бывал только доктор Флорансель, настроенный еще более вольтерьянски и иронически, чем обычно, и выполнявший свои врачебные обязанности лишь по привычке — он не очень-то верил в науку. Однако врач с состраданием посматривал на мать, терпевшую муку мученическую у изголовья своего сына... Перепуганные обитатели Фон-Паризьена с нетерпением ждали рокового исхода. Смерть Диожена Осмена всем принесла бы облегчение, ведь она показала бы, что неумолимые лоасы добились возмездия. Но пока священник хрипит за окном своей спальни, слепая ярость небес угрожает всему населению. После этой искупительной жертвы жизнь потечет по-прежнему, и люди будут рассказывать своим детям трагическую историю преподобного отца Осмена.

Прошел еще день, жар спал, однако больной не поправился. Он почти не разговаривал, даже не отвечал матери. Вечером он встал, несмотря на уговоры и мольбы окружавших, и сел, съежившись, в большое глубокое кресло у окна. Он вздрагивал при малейшем шорохе, уныло смотрел на далекие горы, покрытые курчавыми деревьями и лиловыми туманами, и чуть слышно шептал какие-то непонятные слова, углубившись, уйдя в себя, совершенно равнодушный ко всему на свете.

Флорансель заявил, что, пожалуй, ничего больше не может сделать. Он посоветовал обратиться к специалисту и сказал без обиняков, что, по его мнению, больной испытал тяжелое нравственное потрясение. Выздоровление грозит затянуться... Быть может, следовало бы увезти Диожена в деревню, подальше от людей, в какой-нибудь уединенный уголок, где много воздуха, тишина... При этих словах Леони словно ожила, выйдя из состояния прострации; она сорвалась с места, захлопотала и принялась поспешно укладывать вещи. Ей хотелось немедленно уехать из этого проклятого прихода, погубившего здоровье ее сына. До сих пор Леони не плакала, но тут слезы ручьем полились из ее глаз, порожденные инстинктом самосохранения, заложенным в человеческом сердце. Воля к борьбе, как гейзер, прорвалась сквозь ледяную кору, сковавшую ее душу... Даже если придется продать все, что у нее есть, и остаться в одной рубашке, она добьется выздоровления Диожена.

Крестьяне не были выселены в назначенный день. После двух суток томительного ожидания дети Ремамбрансы стали надеяться на помощь свыше, благодаря которой они получат хотя бы отсрочку. Неизменный оптимизм гаитянских крестьян восторжествовал над страхом. Люди отправились в город за новостями, но толком ничего не узнали. И все же языки развязались, каждому хотелось высказать свое мнение. В конце концов четверо или пятеро заядлых работяг отправились в поле... Шарлеус подумал, что он еще успеет выкопать несколько корзин бататов; Адальбер решил поставить силки и наловить цесарок; одни крестьяне намеревались накосить травы для скота, другие надеялись, что у них еще хватит времени собрать урожай с ягодного лавра, златоплодника и других фруктовых деревьев. То тут, то там вновь зазвучал смех. Дочь г-жи Шериссон улыбнулась соседскому сыну. Несколько влюбленных пар взялись за руки, потом перешли к поцелуям и предались наслаждениям в прохладных рощах и благоуханных кустарниках. Как-то под вечер, возле «пламенеющего дерева», которое так любят болтушки сороки, послышался робкий звук тамбурина.

Парни нерешительно приблизились к тому месту, где музыкант отважился наигрывать зажигательную «махи»... Они окружили его и, присев на корточки, стали покачивать в такт музыке головами. Когда же под пальцами музыканта зазвучал мотив «конго-ларижель», в вечернее небо взмыла песня. Какая-то девушка подозвала взглядом легконогого парня. И, трепетно обнявшись, они унеслись в танце.

На западе древнее солнце опустилось на ложе из разноцветных облаков, а с востока уже спешила ночь, окутывая синим сумраком природу, развеселившуюся от бодрых звуков тамбурина. Пляшите, братья! Попирайте ногами горькое, тупое, бесцветное, вязкое уныние! Творите радость даже в пучине скорби, пусть голод и любовь вновь пробудятся в ваших поникших телах. Голод и любовь — вот два сосца, питающие жизнь, но человек может сознательно возродить свое сердце благодаря источникам радости, которые он сам изобрел... Переплетаются спирали звуков и ритмов, могучая поэзия колыхающихся в танце человеческих тел вносит разброд в штурмовые колонны несчастья; волшебство красок, колдовские чары воспоминаний и всесильная вера в чудеса земли рассеивают безнадежность... Танцуйте же, братья! Веселитесь, стряхните иней, осевший на вашей душе, танцуйте и возвращайтесь к жизни.