Дерево - [2]

Неописуемой красоты был монумент, что высек из мрамора охваченный скорбью Мусид для своего возлюбленного друга. Никто другой не изваял бы барельефов, вобравших в себя все великолепие Елисейских полей[1]. Не забыл Мусид положить в могилу и веточки, обломленные в оливковой роще. Когда боль утраты несколько поутихла, он возобновил работу над фигурой Тайкэ. Вся слава теперь должна была принадлежать ему одному, поскольку тиран Сиракуз жаждал заполучить только творение Калоса или Мусида и никого другого. Выполнение заказа послужило выходом чувствам скульптора, и с каждым днем он трудился упорнее, избегая развлечений, которым некогда предавался. Все вечера он неизменно проводил у могилы своего друга, где уже успела взойти молодая олива. Так быстр был ее рост и настолько необычен вид, что все, кто видел ее, не могли сдержать возгласа удивления. Да и сам Мусид выглядел очарованным, но порою испытывал к дереву нечто похожее на отвращение.

Через три года после кончины Калоса Мусид отправил тирану посланника. На агоре в Тегии прошел слух, что величественная статуя завершена. К этому времени олива у могилы приобрела поразительные размеры, превзойдя высотой все остальные деревья своего вида. Одна особенно тяжелая ветвь простиралась над крышей дома, в котором трудился Мусид. Многие приходили посмотреть на необычайно большое дерево и заодно восхититься работой скульптора, поэтому Мусид редко бывал один. Но толпы гостей не досаждали ему. Напротив, теперь, когда его работа была закончена, он, казалось, страшился одиночества. Холодный ветер с гор вздыхал в ветвях оливковой рощи и дерева на могиле, и вздохи эти навевали ужас, ибо в них чудились невнятные звуки неведомой речи. В тот вечер, когда в Тегию прибыли посланники тирана, в небе сгущались грозовые облака. Всем было известно, что они приехали забрать великолепное изваяние Тайкэ, обессмертив тем самым имя Мусида. Правитель города устроил им теплый прием. Ночью над горой Менэлус разразился ураган. Но люди из далеких Сиракуз не замечали его, уютно устроившись в теплом дворце. Они рассказывали о своем прославленном тиране, о блеске его столицы и бурно радовались великолепию статуи, которую Мусид изваял для Сиракуз. А тегийцы в ответ говорили о доброте Мусида и о его неизмеримой скорби по ушедшему другу; о том, что даже грядущие лавры вряд ли утешат его в отсутствие Калоса, который, может быть, носил бы их вместо Мусида. Упомянули они и о дереве, что выросло на могиле. Как раз в этот миг ветер завыл еще ужаснее, и все как сиракузцы, так и жители Аркадии вознесли молитву Эолу.

На следующее утро, согретое ласковыми лучами солнца, консул повел посланцев вверх по склону к обители скульптора. Вскоре они обнаружили, сколь страшный след оставил после себя ночной ураган. Еще издалека услышав вопли рабов, они ускорили шаг и, прибыв на место, замерли от ужаса: сверкающая колоннада просторного зала, где мечтал и творил Мусид, больше не возвышалась посреди оливковой рощи. От дома остались только стены, поскольку на легкий и некогда роскошный перистиль[2] обрушилась тяжелая ветвь того самого необычного дерева, о котором они говорили накануне. Мраморная поэма, возведенная руками гениев, со сверхъестественным тщанием была превращена в неприглядный могильник. Как гости, так и тегийцы стояли, объятые страхом, среди руин, безмолвно вперив взор в зловещее дерево, причудливо напоминавшее человеческий силуэт, корни которого уходили в глубину усыпальницы Калоса. Их недоумение и страх безмерно усилились после осмотра развалин. Благородный Мусид и его чудесно выполненная статуя бесследно исчезли. Среди колоссальных руин царил полнейший хаос. Представители двух городов удалились глубоко разочарованными сиракузцы из-за того, что им нечего было везти домой, тегийцам же было некого отныне восхвалять. Тем не менее, Сиракузы получили через некоторое время прекрасную статую из Афин, а тегийцы утешились тем, что возвели на агоре храм, увековечив гений, добродетели и братскую преданность Мусида.

А оливковая роща по-прежнему растет на том же самом месте, растет и дерево на могиле Калоса. Старый пасечник рассказывал мне, что иногда ветви его шепчутся на ночном ветру, бесконечно повторяя: Oida! Oida! Мне ведомо! Мне ведомо!