Деревня Пушканы - [20]

Появился усатый железнодорожный полицейский, повертелся и принялся вышагивать из одного конца зала ожидания в другой. На боку у полицейского висели тяжелый револьвер и резиновая дубинка, то и дело он поправлял сползавшую с плеча портупею: для ответственного блюстителя порядка безупречная форма — признак его власти. Полицейский посматривал то направо, то налево, но ни с кем в разговоры не вступал, ни к кому не подходил. Только постукивал сапогами английского образца по пятнистому кирпичному полу. Десять шагов к буфету, десять — к кассовым окошкам. Ни более ни менее, словно он после каждого поворота отсчитывал шаги.

Пушкановцам надо было решиться, как быть. Протомиться ночь в полудреме тут же на вокзале, страшась воров, или же искать кров в городе.

— Лучше посидим тут. — Тонслава город не привлекал. — Куда ты в этакой непроглядной тьме попрешься? Еще на какого-нибудь жулика нарвешься.

— Разумного человека жулику не обмануть! — Антон Гайгалниек, узрев в плотной буфетчице родственную душу, принялся накручивать усы. — Факт! Лапотники мы, что ли, какие-нибудь, которым только в углу и место?

— Тогда пошли сразу. — И Гаспару неохота было всю ночь торчать на вокзале.

— Поначалу обмоем приезд… — Антон подался к буфету.

— Мы уже не торгуем, — широко зевнула буфетчица. — После отхода поезда не отпускаем. Жоржик, — обратилась она к полицейскому, — ты подождешь? Зажарю тебе яичницу со шпиком.

— Фефела! — Антон громко высморкался, повернулся к своим и властно распорядился: — Берем манатки — и айда!

На улице их окутал густой мрак. Пока глаза не привыкли, пушкановцы, спотыкаясь, едва поспевали за Антоном Гайгалниеком.

— Боязно, право, в чужом месте. Еще леший пристанет, да и обчистить могут, — опасался Тонслав.

— Какой еще леший, — засмеялся Антон. — В городе никаких леших не бывает, в городе, братец, за всем следит полиция. Только какой-нибудь объявится, свистнут, и в кандалы его. Факт!

Постепенно они начали различать тротуар и отдельные лачуги, столбы и деревья. Чем дальше шли, тем становилось светлее — начались дома в несколько этажей, окна которых немного освещали улицу.

Возле русской церкви навстречу пушкановцам двинулась тень.

Гаспар остановился, с ним и остальные. Нет, город все же полон страхов.

Тень оказалась обычным человеком, только в необычно длинном пальто.

— Добрый вечер, паны. — Незнакомец остановился и поздоровался на ломаном языке. — Паны, наверно, ночлег ищут? Сама заступница небесная послала меня панам. Паны могут пойти ко мне, в мою гостиницу. У меня мягкие постели. Панам только надо пройти вон до того висячего фонаря.

— Не надо нам, — отказался Гаспар Упениек.

— А куда паны ночью денутся? — не отставал незнакомец. — Панов завтра в городе ждут, наверно, важные дела. У господ судей или у банковских господ, или же у земельных господ. Чтобы с барами толковать, панам ясная голова нужна, а голова яснее всего бывает, когда выспишься хорошо. У меня паны будут спать как у Христа за пазухой. И всего лишь двенадцать рублей.

— Слишком дорого! — не выдержал Антон Гайгалниек. — Слишком дорого!

— Ах, богородица милосердная! Паны говорят, а не знают, в какую комнату они попадут. Не комната, а церковь. Заходите, девиц пригласите, что поют и пляшут. Я знаю хоро-шеньких…

— Не такие мы люди, — сурово ответил Тонслав. — Гаспар, Езуп, пошли!

Незнакомец понял свою промашку. И поспешил исправиться:

— Я, паны, не говорю, что вы обязаны девиц позвать. Бог мне свидетель. Я понимаю, паны как истые христиане бережливо с рублями обращаются. У меня никакой расточительности на мирское не будет. Покой, хорошая постель, горячий крепкий чай, за который отдельно платить не придется. Сахару купил — и хоть целый самовар выпей. Как богатый даугавпилсский купец Грибков.

— Нам не надо. — Гаспар хотел идти дальше.

— Почему не надо? — вмешался Антон. — Человеку сон слаще меда. А перед важным делом уж непременно выспаться надо. Факт!

— Не думаешь ли ты заманить нас в какой-нибудь темный угол? — Тонслав вглядывался в незнакомца.

— Ой, панове! Это тут же рядом, в десяти, ну в пятнадцати шагах отсюда. Вон там, где фонарь над мостиком.

— Но мы больше десяти рублей не заплатим!

— Паны хотят меня нищим сделать. Меньше двенадцати невозможно.

— Десять. — Тонслав переложил торбу на другое плечо.

— Паны, вы разоряете меня.

— Десять.

— О боже, боже мой! Ну так идемте!

Вскоре пушкановцы вошли через широкие двери в двухэтажный дом. В сенях на стене горела яркая керосиновая лампа. Прямо против входных дверей винтовая лестница вела на второй этаж, справа от нее — широкая дверь с матовыми стеклами в какое-то большое, освещенное помещение. Оттуда доносились звон посуды и невнятное пение. Грустно играла гармонь.

— Понимаете, этот подлец кабак устроил… — Перед лестницей проводник пушкановцев остановился и впервые повернулся к ним лицом. Сухонький, сморщенный, остроносый старичок с бегающими глазами и тонкими, бесцветными губами. На нем черное, как у ксендза, пальто с отложным воротником, на голове — маленькая, темная, круглая шапчонка. — Негодяй! — Старик воздел руки. И сползшие рукава обнажили неестественно бледные и костлявые руки. — Ну истинный негодяй! Под суд бы такого… Моих гостей совращает, а на меня составляют протоколы за то, что без разрешения спаиваю постояльцев меблированных комнат. Он виноват, а Болех плати. У Болеха кроватные места для приезжих и чай, а полиция штрафует Болеха за то, что в этом доме прохвост Стефаницкий под вывеской «столовая» держит кабак и спаивает каждого, кто войдет туда. Какое мошенство, какая несправедливость! И это потому, что Болех честный человек — не дает взяток полицейскому. Кинув осуждающий взгляд на застекленные двери заведения негодяя Стефаницкого, старик проводил пушкановцев на второй этаж. В сенях, а затем в низком коридоре на стенах висели керосиновые лампочки с пузатыми, густо закопченными стеклами.