Деревенский детектив. Ещё до войны. Серая мышь - [6]

Шел ли Анискин к дому учителя Владимира Викторовича, говорил ли с ним, вспоминал ли прошлое, заваливался ли спать — маячило в мозгу неотступное: «Уйдет или не уйдет?» Но если раньше Анискин об этом не думал открыто, мысль о Генке насильственно гнал от себя, то теперь, под пологом, в прохладности покоя, он подумал о Пальцеве во всю силу. И как только он начал думать об этом, то понял, что и его приход к учителю, и торопливый сон под пологом, и вот теперешнее бессмысленное лежание — все было трусливым уходом от Генки Пальцева.

На последней мысли участковый застрял надолго — вздымал и ворочал ее неотступно, впитывал и отбрасывал, чтобы снова неотступно въесться. Тысячи нитей уходили в прошлое, разили и ласкали, баюкали и будоражили; Анискин то как бы вывертывался наизнанку, то как бы собирался в комочек. Как баран в новые ворота упирался в мысль Анискин и оказывался в хороводе непонятности. «Мать твою перемать!» — наконец выругался он полушепотом и тут только заметил, что покрыт липким потом. Думая о Генке, он, оказывается, ворочался в постели, делал ненужные движения руками и ногами.

— Глафира! — звучно позвал Анискин.

Никто не отозвался, шаги не прозвучали, но в разрезе полога вдруг показалось смугло-цыганское лицо, сверкнули угрюмоватые глаза:

— Но!

— Просыпаюсь — самовар ставь!

— Самовар давно вскипелый.

Глафира исчезла так же бесшумно, как и появилась, и Анискин сердито погрозил ей вслед пальцем. «Вечно все знает!» — подумал он, сбрасывая ноги с кровати и попадая ими в разношенные сандалии.

В доме перекатывалась из комнаты в комнату тишина, обычная, но неприятная для Анискина — по вечной его занятости получалось так, что жизнь семьи проходила для него незаметно, не вокруг него, а на отдаленной параллельности. Хорошо это было или плохо — об этом никто не задумывался, так как участковый Анискин не только для своей семьи, но и для всей деревни жил тайной, непонятной, необычной жизнью. Он был так же загадочен, мало похож на человека, как тот высокочиновный генерал, что все сидит и сидит в своем кабинете.

Сегодня Анискин чаевничал, как всегда, один — блаженство, восторг, удовольствие откровенно читались на его раскрасневшемся лице. Все было так, как обычно, но пил чай участковый не на дворе, а в кухоньке. И зная, что живые сутки мужа крутятся в доме вокруг трех сидений за столом: вокруг завтрака, обеда и ужина, пришла в кухню и села напротив мужа жена Глафира. Спокойно, отдыхающе, тоже с блаженством на лице сидела она. Странно это было, невозможно, но худая, мосластая Глафира чем-то походила на полного мужа — то ли манерой глядеть, то ли прихмуром бровей, то ли мужской складкой на переносице.

— Помидоры кончила полоть? — скосив глаз, спросил Анискин.

— Но.

Потекли длинные уютные минуты — Анискин пил стакан за стаканом, хрустел сахаром, смачно отгрызая зубами кусочки сала и отдувался на обе стороны. Молчала и Глафира, глядя в пол, но ухо, прямая прядь черных волос, загнутый палец босой ноги — все говорило о том, что хорошо, блаженно сидеть ей рядом с мужем.

— Ботинки Федьке купила? — протяжно спросил Анискин.

— Но!

— Это почему же?

— Они почто ему из свиной кожи-то!

Опять постояла особая, принадлежащая только анискинскому дому тишина. Участковый послушал ее, хотел что-то сказать, но раздумал и махнул рукой.

— На той неделе куплю Федьке ботинки! — поняв его, сказала Глафира. — Продавщица Дуська как узнала, что Федьке надо, так заказ на район послала. Ты ее опять прижимаешь?

— А сдачи не дает ребятишкам!.. Третьего дня Петьке Сурову три копейки недодала.

— А Дарьиной Люське целый пятак! — подумав, сказала Глафира.

— Пятак? — Анискин поставил стакан на стол, грузно повернулся к жене. — Пятак?

— Но. Она думает, что если я полаилась с Дарьей, то про пятак не узнаю. А Дарья не будь дура — приди и скажи. «Мы, говорит, хоть с тобой и полаились, но пятак ребенку недодавать — это наглость надо иметь!» Дуська-то, поди, знат про это, то и торопится Федьке ботинки раздобыть.

— Я это дело на карандаш! — улыбнулся Анискин и покачал головой. — Ох, уж эта Дуська, Дусенька, Дусек! Куда ей деньги-то?

— Пальто ново справлят! Три-то воротника шалевых привозили, так она один ведь взяла…

— Про то я знаю.

— Что же тогда спрашиваешь, на что деньги? Думаешь, у ней воротник на третий год пойдет лежать?

— И все-то ты знаешь! — внезапно строго сказал Анискин и отвернулся от жены, которая, однако, никак не отреагировала на его изменившийся голос — сидела такая же блаженная и счастливая. Она только еще глубже стала смотреть в пол, ниже нагнула тонкую жилистую шею. Улыбка вдруг пробежала по ее впалым щекам.

— У Федьки-то уж тридцать девятый размер! — сказала она.

— А ты сороковой возьми! — после паузы отозвался Анискин. — Сама, поди, сообразила!

— Но.

И опять в молчании застыла комната. Анискин выпил еще два стакана чаю, потом решительно повернул пустой стакан, пружинисто поднялся. Стол и табуретка заскрипели, заныл под слоновой тяжестью пол, встрепенулась, но снова замерла Глафира, которой не хотелось прерывать блаженные минуты безделья.

— Счас без пятнадцати девять! — сказал Анискин. — Пойду в колхоз — крупные делишки есть. Ты мне спать в сенках постели.