Деревенский детектив. Ещё до войны. Серая мышь - [30]

— Чего пришел, Анискин?

— А дело есть.

— Ну, я тогда тебе окно открою.

В три движения, словно в три прыжка, Дуська открыла окно, раздвинув алую занавеску, попутно что-то лишнее убрала со стола, подправила подушку на кровати, сделала еще что-то неуловимое и непонятное — вихрь, вихрь! Птичкой перепархивала Дуська с места на место, хотя была толста и, по слухам, больна сердцем. И когда Дуська опять села на место, Анискин еще раз посмотрел на нее ясными глазами: «Эх, хороша баба эта Дуська!» Потом он повозился на чертовом стульчике и сказал:

— Чего же ты, Евдокея, ребятишкам-то медяки недодаешь?

— Кому это? — вскричала Дуська и опять вскочила с места. — Ну, скажи, Анискин, кому я недодала медяк?

— А Фроське Негановой, — подумав, ответил участковый. — Этой три копейки, а вот Мишутке Ляпину — так целый пятак.

— Фроське, Мишутке?! — Дуська очумело глядела на участкового, халатик падал с ее покатых плеч. — Ты чего же это, Анискин, умом тронулся, — простонала она. — Ведь те три копейки и тот пятак — это когда было?… Это же еще в июне, в покосы…

— Ну и что, что в покосы, — мирно ответил Анискин. — Недодано же, а?

— Ну, Анискин, ну, Анискин! — Дуська попятилась, села от огорчения на свою пышную кровать, руки бросила на кровати и обиженно замигала. — Ну, Анискин, это слов не найти, какой ты есть злобный человек. Не зря твоя Глафира тоща, как стерлядь, — это все от тебя!

Дуська опять всплеснула руками — на этот раз не замедленно, а быстро — крутанулась волчком по комнате, открыла рот на манер галчонка, чтобы густо закричать, но от возмущения слова у нее в горле встали колом — она села на кровать и, прищурившись, стала смотреть мимо Анискина злыми, как у голодной кошки, глазами. Губы у нее дрожали, кривились.

— Вот хорошо! — похвалил ее Анискин. — Молодца, Евдокея, угомонилась!

Участковый задумчиво посмотрел на городское зеркало из трех половинок — ничего себе, огладил глазами зеркальный шкаф — какой блестящий, перевел глаза на кровать под никелем и с шариками — мягка, мягка! Все в Дуськиной комнатешке понравилось Анискину, и он согласно покивал головой — дескать, давай, давай, Дуська, продолжай в том же духе…

— Я чего, Евдокея, на медяк память держу, — сказал Анискин, — а оттого, чтоб ты не забывалась. Так что ты не обижайся, а лучше в корень гляди… Я ведь тебя, Евдокея, за то уважаю, что ты против всех прежних продавщиц — человек нежадный, добрый. Ты и в долг дашь, и не обвешаешь, и хороший товар от народа не утаишь. Вот за это я тебя и уважаю.

— Ну, спасибо, Анискин! — насмешливо ответила Дуська, разводя руками. — Спасибо, так тебя перетак…

— Вот и материшься ты, а я на это внимание не держу. Ты от хорошего сердца материшься, Евдокея.

— Вот еще!

— Не вот еще, а — так!

Они помолчали.

— Жизнь прожить, Евдокея, — не поле перейти! — после молчания сказал Анискин. — Я твое положение понимаю, вхожу в него, так что ты меня извиняй, если какое слово не так скажу… — Участковый потянулся рукой к конторским счетам, что лежали на маленьком столике среди коробок с пудрами, одеколонами, губными помадами и всякими кремами. Он положил счеты на колени, шумно сбросил костяшки направо и прежними мирными глазами посмотрел на Дуську. — Ты слушаешь меня, Евдокея?

— Но.

Притихнув, Дуська сидела среди кроватной мягкости покорно, поглядывала на участкового снизу и уже не держала руки под могучей грудью — лежали они по бокам, на пододеяльнике, большие, шершавые, с накрашенными ногтями, но от этого на вид еще более грубые и заскорузлые.

— Я, Евдокея, — тихо сказал Анискин, — и в то положение вхожу, что ты на одну небольшую зарплату живешь… Ты ведь шестьдесят два рубля получаешь? — спросил он. — А?

— Шестьдесят два…

— Ну, как же на эти деньги проживешь, если у тебя ни коровы, ни огорода, никакой другой живности. — Анискин осторожно вздохнул, погладил рукой счеты. — На эти деньги без добавки прожить, Евдокея, невозможно, особливо если нет постоянного мужика, а только приходящие… Поллитру ему поставь, закуску дай, потом опохмели… Ты на меня не держишь сердце за эти слова, Евдокея?

— Говори…

— Ты меня опять извиняй, Евдокея, но вот ты за июль месяц, по моим думкам, более тридцати рублей сверх зарплаты поимела. — Анискин выровнял счеты на коленях, диковинно толстым пальцем нашарил нужную ему костяшку, а Дуська, следя за его движениями, выпрямилась и напружинила пухлые губы. Он быстро взглянул на нее и продолжил:

— Вот как ты, Евдокея, поверх зарплаты поимела тридцать рублей… Ну, во-первых, сказать, июль был такой месяц, что покосы кончались, а жнивье еще и не начиналось; это значит — народ за водкой шел хорошо. А во-вторых, сказать, в июле геологи в баню приходили — это, значит, еще прибавка…

— Ты за тридцать рублей скажи, Анискин! — ответила Дуська. — Что июль — месяц хороший, всем понятно…

— Можно и сказать, Евдокея! — Анискин приблизил счеты к глазам. — За поллитру водки ты берешь три рубля, если продаешь ее не из магазину, а с квартиры. Это, Евдокея, правильно по той причине, что ты сверх нормы работать не должна. Тебя же в ночь-полночь будят… Вот ты и берешь за беспокойство сверх цены тринадцать копеек… Ну а теперь считать зачнем.