Деревенские святцы - [97]

Сотни пудов стерляди брали с Сухоны, Вычегды, Северной Двины. Сбывали ее в рестораны пассажирских пароходов, на пристанях, сельских торжках.

Сбыт вообще представлял трудную задачу. Бывало, обозы с сущом, мороженым язем, судаками кочевали зимой от ярмарки к ярмарке.

Промысел на воде опасен: «Ловцы рыбные — люди гиблые», «Рыбу ловить — о край смерти ходить».

А на путину принимали ребят-подростков. Неча лоботрясничать, хоть сыты будете!

От весел ладони задубели. Не сходят с рук царапины. Одежонка бесперечь сырая. А горд парнишка, что впрягся в лямку наравне со взрослыми, что в уловистых тонях есть и его доля.

Вологодчина… Воже, Онежское, Кубенское озера… Ширь, дали необозримые. И мелководья, и каменные гряды, песчаные косы… Падет внезапно вихорь, глазом не моргнешь, как взыграется волна. Пошло швырять челн, пошло сечь дождем со снегом.

В белесой мути исчез окоем. Не различить камышей возле песчаной косы, не то что противоположного берега.

— Правь на волну! Греби, круче выгребай…

Мир сузился до крошечного пятачка. Юлит лодка, черпая через борта, и то ухнет между валами, то вверх взнимется, задирая нос! Вверх-вниз… вверх-вниз… Мель, камни-огрудки, и одним ударом раскроит днище!

Поди, матери, жены мокнут у причалов. Кого не дождутся нынче?

Из десятков церквей, рассыпанных по берегам Кубенского озера, небось нет ни одной, чтобы панихид по ловцам не служила…

Сохнут на приплеске рыхлая пена, водоросли, выброшенные штормом тлеть среди камней.

Стекленеет водная гладь, будто не бушевала буря, не накатывались валы в белых гривах разбиться о берег.

Станица лебедей сгрудилась перед останками Спаса-Каменного (монастырь на пятачке острова просуществовал с 1260 года почти 700 лет).

— Ко-гонг, ко-гонг! — умножают просторы озера выразительность певучих звуков, как небо, отразившись в покое затонов, придает мелководьям призрачную глубь.

Напоминает клич лебедей траурный бой колоколов. По ком печаль у них, белых и величавых? Кого чайки оплакивают, скорбно заламывая крылья? Может, тех безвестных, кто смертный час встретил на Карачаевской яме, в топких погибельных Пучкасах?

Печален остов колокольни. Немы глыбы древних кирпичей — красной плинфы в прослойках извести. Понадобился, говорят, кирпич строить коровник. Выдержало строение удары взрывчатки: стены обвалились, но уцелели, осев в землю, сводчатые потолки. Принимали кельи под своды праведников и ссыльного поэта, сочинителя песен для простонародья, мудрецов-книгочеев, свято взыскующих истины, и князя, лихо ворочавшего судьбами державы. Кто в них и не побывал, кто и не тосковал, сквозь решетчатое оконце глядючи!

Безгласны развалины. Вздыхает ветер, иначе не ощутимый, как в остове бывшей монастырской гостиницы, как с высоты колокольни, бывало, звоном указывавшей путь к спасению в кромешной тьме штормовых ночей, в слепую муть осенних туманов.

Мнится, они сродни — лебеди, живым облаком белеющие на воде, гривастые порыжелые камыши побережья, пустынное без лодок, без рыбаков озеро и битый кирпич разоренного острова…

Перевал осени, октябрь, надо признаться, выглядит каким-то безликим в череде месяцев. Видимость эта обманчива. Готовит назимник землю к зиме, и никто, как он, не противостоит ей. Незримый для непосвященных задел объявится лишь весной. Не беда, что полегла трава: ею укрыты всходы, ростки будущей благодати.

Впрочем, грязник не прочь оттянуть ненастье.

Разведрится, подолгу выстаивают погожие дни. Золотая осень стократ ярче, неподражаемо цветистей, когда небо сияет голубизной, светлы, чисты окрест все воды, горят не сгорая костры багряных рябин; когда тропы, просеки в лесу — ручьи и потоки пестрой, шуршащей листвы, которой, право, не убыло с берез, с осин!

Выдохлась непогодь. Пока она собирается с силами, можно затащить в норку лишний корешок про запас, понежиться в покое и тиши.

Медведице нашелся пень с расщепами — свежий след недавнего бурелома. Раздобревшая на малине и овсе, колыхает мясами косматая: когтями оттянет да отпустит расщепину.

«Др-р-р!» — дребезжат дранки.

Уши бы заткнуть, медвежатам-двойняшкам любо: раззявив рты, слушают. «Наша мама лучше всех» — написано на мордочках.

«Др-р-р…»

Ну, хватит, хватит?

«Др-р-р, — плывет по бурелому. — Др-р-р!»

Засуетилась, перепархивая по лапам ели, пеночка тенькает, будто с укоризной:

— Те-тень-ка… те-тень-ка…

Куда там, ухом не ведет толстуха: ей только б позабавить малышей — на все готова.

«Др-р-р!»

Чтоб он треснул, проклятый пень! Выволокся из лужи кабан, лязгнул страшными клыками и наддал рысью подальше от греха.

Дупло чернело глазком отверстия и вдруг сморгнуло. Выскользнула на сук белка-летяга. Пораскачивалась серенькая, сжавшись в комок, и прянула с высоты через прогалину — крошечный ковер-самолет…

За лесом в полях желты сурепки, на межах донник. Золотя луга, по второму заходу цветут купальницы, лютики, одуванчики. Жалкие последыши былого великолепия, от них пронзительней грусть, чем от слякоти, от птичьих станиц в небе!

Бывало, деревня зорко следила, раздастся, не раздастся с высоты гортанный говор:

— Ку-ур… кур-рлы…

* * *

1 октября — Евмен и Орина.

В устных календарях — журавлиный лет.