Деревенские дневники - [16]

По вечерам обыкновенно бывают гости. Поскольку слышимость в наших местах противоестественная, то о приближении гостей из соседних деревень я узнаю задолго до их появления, когда они еще только въезжают в Козловку, а это за рощей, гречишным полем, речкой Козловкой же и предлинным оврагом, который почему-то называется - Сухой Ключ. По голосу двигателя я даже распознаю, кто именно едет в гости: то - Логиновы на "девятке", сё - Диодоровы на "рено".

Положим, вечерним делом сижу у Генки-Астронома на скамеечке у ворот. Заметим, что Астроном он прозывается вот по какой причине: за малой приспособленностью к хозяйству жена Татьяна частенько посылает его сторожить утят; сидит Генка на берегу маленького вонючего пруда, затянувшегося тиной яхонтового оттенка, и смотрит в небо: не ровен час, ястреб налетит и нанесет урон сонму его утят. Разумеется, такое меланхолическое занятие на могло не сказаться на его умонастроении, во всяком случае, понятно, отчего он пописывает стихи. Подозреваю даже, что Генка по-своему обогатил поэтическую традицию, по крайней мере он обошел японскую культуру тристишия "хокку", ибо навострился сочинять вирши, состоящие из двух строк. Например:

Того и жди

Пойдут дожди.

Или:

Внутри бьется, чуть дыша,

Молодежная душа.

Так вот, сидим мы с Генкой-Астрономом на скамеечке у ворот; я любуюсь на закат, грозно-багровый, волнующий, как дурное предзнаменование: запад придавила темно-лиловая туча, оставив голубую полоску по-над горизонтом, и солнце оттуда выглядывает, словно глаз, налившийся кровью,- Генка по инерции смотрит в небо.

- Ген,- говорю,- сколько молока надоил сегодня?

- Литров шесть,- отвечает он,- а вчера было полноh ведро. Ну с каждым днем всё хуже и хуже, то есть вся Россия помаленьку идет к нулю! В позапрошлом году продали лен? Худо-бедно продали, а в прошлом году льнокомбинат ни копейки не заплатил, и, можно сказать, пошел по миру наш колхоз. Так надо думать, что в этом году вообще лен сеять не будем, вот до чего дошло!

У Генки-Астронома три коровы, две свиньи, десяток овец и птицы не сосчитать, но он аккуратно голосует за коммунистов и после очередного поражения левых сил напивается так, что начисто пропадает, и Татьяна, вооружившись совковой лопатой, идет по деревне его искать.

Невольно подумаешь: русская жизнь, взятая среднеарифметически,- это сплошной какой-то "Вишневый сад", а взятые среднеарифметически русские люди сплошные фирсы, которых защемило по двум кардинальным пунктам, именно: человека забыли, и куда было лучше при господах. Ну не умеет - или не желает наш соотечественник жить сегодняшним днем, а предпочитает существовать либо днем завтрашним, либо вчерашним, не важно, что завтра для него чревато всененавистными демократическими свободами, а вчера он, высунув язык, гонялся по Москве за любительской колбасой. Но то, что мы называем "сегодня", собственно, и есть жизнь, и, стало быть, русский человек просто-напросто не очень-то любит жить, что проясняет многие особенности нашего быта и национальной истории, например, почему мы-таки победили в Великой Отечественной войне.

Итак, сидим мы с Генкой-Астрономом на скамеечке у ворот, разговариваем, вдруг явственно слышу, что гости едут: вот Диодоровы на "рено", вот Логиновы на "девятке", да к тому же еще и Холмогоровы на "Оке". Благо, по деревенской жизни всегда найдется, чем угостить, вплоть до самодельного кальвадоса из райских яблок, и покуда соседи минуют овраг, гречишное поле, рощу - на маленькую полянку позади дома будет вынесен пластиковый белый стол со стульями, а на столе появится свеча в стеклянном подсвечнике, четвертная бутыль кальвадоса, соленья-варенья и большое блюдо жареных окушков. И десяти минут не пройдет, как, перецеловавшись по московскому нашему обычаю, усаживаемся за стол; разливается по стаканам яблочная водка, зажигается свечка - и вдруг увидится картина поразительной, ненынешней красоты: еще не ночь, но воздух прозрачно-темен, на востоке низко висит изумрудная Венера, звезда весенняя, и точно смотрит, чуть в стороне, у забора, белеет вишня, похожая на тучное привидение, а недвижимое янтарное пламя свечки озаряет лица каким-то библейским светом; даже собаки не брешут, разморенные тишиной, ну разве майский жук налетит, жужжа, и слышно плюхнется в смородиновые кусты. Говорить не хочется, и так хорошо, но мало-помалу кальвадос развязывает языки.

- Вот интересно,- говорю,- сколько лет нашей деревне? Вероятно, лет двести, а может быть, и пятьсот.

Логинов говорит:

- Вы представляете себе: пятьсот лет тому назад, еще при Иване III, сидели вот так же здешние мужики, от которых и костей, наверное, не осталось, и говорили о том о сем...

Я:

- И один другому говорит: не ндравятся мне теперешние порядки, вот татар зачем-то прогнали, а, спрашивается, зачем?!

- В том-то все и дело,- вступает Диодоров,- что не там мы ищем истоки вековечной своей беды. У русского человека во всем климат виноват или англичане, а сам он нечаянно падший ангел, который по недоразумению питается лебедой.

Мы так, замечу, давно знакомы, что тезисами говорим, опуская связующее звено, но все равно получается примерно "Вишневый сад".