Дэниэл молчит - [3]

Дома я без устали раскладывала детские вещички и игрушки, собирала палочки от леденцов, занятные обертки от покупок. Коробки из-под яиц становились у нас гусеницами, банки из-под джема превращались в расписные подставки для карандашей или в блестящую крошку для отделки коллажей. Я выкладывала на стол мелки, карандаши и блюдца для клея в ожидании, когда проснется Эмили, моя малышка, которая любит животных и искусство. Дэниэл никак не хотел рисовать, только ломал карандаши и рвал бумагу. Я твердила себе, что он еще слишком мал. Тихий голос во мне обещал: «Подожди немного, все наладится, вот увидишь!» Но голос фальшивил, а ребенок даже не пытался что-нибудь нацарапать. И в этом часть моей тревоги.

— Мой сын, — сказала я Джейкобу. Тот кивнул: продолжайте.

Каждое утро я вела детей в парк, крепко прижимая к себе, словно кто-то собирался оторвать их от меня, утащить, похитить навеки. Этот страх прочно поселился в моем сердце. Среди многих иных. Я давно сходила бы за рецептом на прозак, если бы не убеждение, что врач немедленно сообщит кому следует в соцслужбе и у меня отберут детей. Курам на смех, конечно… собственно, потому-то и я посещала психоаналитика, хотя эти визиты, признаться, ничего не меняли.

— Выпишите мне что-нибудь, или я вас рассчитаю.

— Рассчитаете — меня? Что это значит?

Я покачала головой и вздохнула, чувствуя себя шелухой семечки, сгнившей в бесплодной почве, или винным бурдюком, высохшим на солнце.

— Платить вам перестану, вот что это значит.

Джейкоб улыбнулся — понял. Но ничего не выписал.

У Эмили белокурая копна непослушных кудрей и смеющиеся глаза цвета аквамарина. Рот с широко расставленными молочными зубами делает ее похожей на тыковку для Хэллоуина, а когда моя девочка заливается смехом, кажется, будто внутри нее звонко лопаются пузырьки, целое море радости бурлит и пенится.

Она волочит Микки-Мауса за шею, а за ней самой волочится веревка, пришпиленная к брючкам: у Эмили тоже должен быть хвост, как у игрушечного мышонка. Забравшись с ногами на табурет у стола в гостиной, она втолковывает мне всевозможные способы разрисовать родственников Дамбо и в особенности их красочные попоны, требующие высшего мастерства. В отличие от большинства детей, Эмили рисует не только на бумаге; она обожает трехмерные рисунки, в связи с чем у нас живут девять серых резиновых слонов, с хоботом книзу и хоботом кверху, которых она не раз раскрашивала и перекрашивала. Подходящий — с ее точки зрения — Дамбо нам пока не попался, так что слоновья семейка обещает вырасти.

У Дэниэла одна любимая игрушка и десятки других, которые для него будто и не существуют. Единственная обожаемая моим сыном игрушка — деревянный Паровозик Томас, с физиономией в виде часов с черным ободком и трубой, здорово смахивающей на шляпу. Паровозик должен следовать за Дэниэлом повсюду, находясь либо у него во рту, либо в руке. Ни в коем случае не в руке Эмили и уж конечно не в раковине, под струей воды. Никакие мои уговоры и обещания вымыть игрушку за минутку — меньше чем за минутку — на Дэниэла не действовали: он барабанил кулачками по моим бедрам и верещал как мартышка, горестно округлив рот.

— Дэниэл, ну пожалуйста, не плачь. — Я вернула ему паровозик.

Увы, слишком поздно — Дэниэл уже разошелся и не в силах остановиться. Крепко зажмурившись, он уткнулся подбородком в грудь, словно в попытке уклониться от удара. Я упала перед ним на колени, схватила за плечи, но он вырвался и шлепнулся на пол — в тот самый момент, когда в дверях появился вернувшийся с работы Стивен.

— Его на улице слышно.

В одной руке у Стивена почта, в другой мобильник. Его силуэт так четок — безукоризненный костюм, тугой узел галстука, пиджак на полусогнутой руке. Кажется, он явился в дом из совершенно иного мира, где царят порядок, здравый смысл и спокойствие. Обойдя Дэниэла, он пересек комнату и от задней двери махнул дочери — та застраивала наше крохотное патио башнями из кубиков. Эмили сорвалась с места, повисла на отце, защебетала счастливо о том, как соорудила башню высотой с себя. Подхватив ее на бедро, Стивен вернулся ко мне и Дэниэлу.

— Почему Дэниэл плачет? — спросила Эмили.

— Я вымыла его паровозик. — Растянув губы в улыбке, я попыталась скорчить рожицу. — Сейчас успокоится.

— Ш-ш-ш-ш, Дэниэл!

Дэниэл будто и не слышал уговоров сестры.

— Может, у него аллергия на что-нибудь, как тебе кажется? — предположил Стивен.

— Мне кажется…

Мне совсем не хотелось открывать мужу свои мысли. Паровозик пробыл в моих руках всего полминуты. А Дэниэл с каждым днем плакал все больше и больше, по любым, самым странным и необъяснимым поводам. И я представления не имела — почему.

— Что тебе кажется? — настаивал Стивен. Голос мужа прозвучал резковато — надо надеяться, только потому, что он старался перекричать рев Дэниэла.

— Что это не совсем нормально.

Поставив дочь на пол, Стивен попросил ее принести Микки-Мауса:

— Хочу серьезно поговорить с этим мышонком!

Эмили захихикала, в восторге от театральной мрачности его тона. Стивен опустился на корточки рядом со мной, протянул руки к Дэниэлу. Тот по-прежнему никого и ничего вокруг не видел.