День свершений - [9]

В общем, что хочешь, то и думай. То ли одичал я напрочь, то ли эти ребята с луны свалились! Это раньше так гозорили, еще до Свершения: с луны, мол, свалился! И сейчас говорят, хотя что это такое — поди, никто и не помнит. Мне дед рассказывал: раньше по ночам, в сфере такая хреновина круглая висела, вроде фонаря. Светила немножко. Полезная штука, сейчас-то ночью хоть глаз выколи!

В воротах сам отец Тибор встречает, все такой же тощий, маленький, головастый. Поседел, правда, и бороденка совсем козлиной стала, но ничего, крепенький еще. Он меня помнил, мы здесь с дедом не раз бывали.

Кланяюсь, говорю, что положено. Вижу, отец Тибор глазенки свои вытаращил — ну, ясно, Лоту увидел. Здесь, наверное, с Первого свершения женщин не бывало. Остальные монахи тоже повылазили, бородами трясут, пялятся, хрычи старые.

Дернул я старика — мол, торопимся, отче, не откажи бедным путникам… и так далее. Обычаи-то, спасибо деду, знаю.

Повели в трапезную. Здесь ничего не изменилось: каменные закопченные стены, очаг, длинный выскобленный стол; по углам гермы с ликам древневерских богов, вернее, святых — бог у них, у древневеров, один.

А вот с едой у монахов совсем худо стало. Вынесли нам по миске ячменной каши да по кружке кипятка. И все. А каши-то всего на донышке. Видать, обнищали монахи, раньше-то их местные подкармливали — и на гостей хватало.

В один миг очистил я свою миску, за кипяток принялся; что ел, что не ел… С такой жратвой нас серебристые в два счета сцапают. А друзья мои, смотрю, в мисках лениво поковырялись, отодвигают — не нравится, значит. Лота какой-то мешочек раскрывает, там разноцветные горошинки много, и мне протягивает парочку.

— Съешь, — говорит, — это вкусно! — И сама грызет, как леденец.

Ну, разжевал я, съел. Сладкие, вроде сахара, да что толку? Лучше бы хлеба предложили, вон у мордатого рюкзачище какой, неужто жратвой не запаслись?!

Отец Тибор напротив присел, руки к груди впалой прижал, глазки так и бегают. Видать, чешется у него язык, но молчит, крепится. Это у них строго: ни о чем гостей не спрашивать.

Допил я кипяток, и такое у меня ощущение, что сыт. Вот хоть режь сыт! Будто до отвала наелся и не какой-нибудь там пресной каши, а мяса сочного, со сковороды. Даже привкус во рту — как, бывало, в праздники, когда раздавали жертвенное мясо. Минуту назад живот к кишкам прирос, быка бы съел, ей-богу, — и на тебе, сыт! Неужто в тех горошинах дело?

Лота, смотрю, улыбается, в глазах — лукавые искорки. Ну, чудеса! Совсем мы тут в горах одичали, в столице вон какие штуковины в ходу, а мы и слыхом не слыхивали. И вот что интересно: усталости словно не бывало! Это после всего, что сегодня было! М-да… Короче, самое время ноги уносить.

Тут отец Тибор не выдержал, рот свой беззубый раскрыл, глазенки круглые, любопытные.

— Удивляюсь я на ваш, — шамкает. — Одеты вы больно легко. Нынче на тропе шнега по пояс, уш не жнаю, пройдете ли?

Насчет одежды — это он точно, жидковато мы одеты, не для гор.

— Круглый год шнега не тают, — продолжает старик, — раньше такого не было. Прогневался господь, ай, прогневался!

— А скажите, папаша, — вдруг встревает Ян, — когда у вас это началось?.. Ну, похолодание?.. Вы не могли бы точно припомнить?

Отец Тибор аж поперхнулся, глаза вытаращил. Еще бы: кто ж к монахам так обращается? Ну дает конопатый, где его только воспитывали! И на кой ему это знать?..

— Отчего ж не припомнить, — продолжает старец смиренно. — У нас хроники, почитай, со Дня швершения. Все там записано… Ешли юноша интерешуется…

В общем, не успел я и слова вымолвить, как монахи — рады стараться — тащат на стол свои хроники: стопу здоровенных книжищ, обшитых кожей. А самые старые еще в пластиковых переплетах, я таких и не видел никогда.

Только этого нам не хватало! Смываться давно пора, кругачи на хвосте, а эти друзья, как волки голодные, на книги набросились. Листают, глазами впились, ничего кругом не видят. Ну чисто дети, будто книжек в жизни не читали! Старикашка что-то бубнит, тычет пальцем в страницы, глазки горят. Чувствуется — довольный! Может, первые дурни за двести лет сыскались, которые в ихние хроники заглянули.

Я уж Бруно знаки делаю: мол, время! — не реагирует. Листает, как бешеный, страницы так и мелькают. Тот еще читатель, картинки, что ли, ищет?

Заглянул я тоже — в ту, что Лота в руках держала. Ох, и древность! Бумага желтая, ветхая, и буквы печатные. Дед рассказывал, что раньше специальные машинки для письма были — сами книги строчили. Это уж потом рукописные пошли, после Свершения. Читать, слава богам, я умел спасибо деду, но до Лоты мне, прямо скажем, далеко. Я только успевал заголовки разобрать, а она уже переворачивает. Впрочем, ничего особо интересного там не было. Все давно известно: День свершения, семь сфер, ложносолнце, пузыри, мнимоны… Это тогда все было в диковинку, многие, говорят, свихнулись на этой почве. Теперь-то что об этом читать? Как истинная вера возникла, как боролись за нее — опять же, каждый ребенок знает! Монахам в горах делать нечего, вот и пишут, грамотеи.

Плюнул я мысленно, вышел во двор — неспокойно у меня на душе. Кругачам, конечно, еще топать и топать — здорово мы срезали! — но лучше бы нам еще дальше от них. Темнеть уже начало, сфера фиолетом подернулась, через час-другой совсем погаснет. Но если наддать как следует, до пещеры можно успеть. Переждать там ночь — солдаты по темноте не попрутся, а утром — через Седловину.