День рождения Омара Хайяма - [16]

Сказать, что происходящее вокруг не волновало Валентину Мстиславовну вовсе, значило бы погрешить против правды. И хотя, по обыкновению своему, не принимала участия во всей этой суете и кривотолках, была, тем не менее, – как это ни покажется странным, – пожалуй, ближе всех к разгадке гипнотической боязни, обуявшей немощное существо незадачливого почтальона. Ведь не жизни же лишит её Азиза, в самом деле, то и дело рассуждали вокруг, мешая сосредоточиться и вспомнить как следует, во всех подробностях… когда же это было… Бог ты мой, ну да!., в аккурат после Пасхи… ещё на кухне, домывая кофейную чашечку, услышала стук входной двери… «Добрый день, Зейнаб, – поприветствовала, помнится, письмоносца, – оставьте почту на кушетке!» Когда же, минуту спустя, вышла из кухни в общую галерею и направилась к двери своей комнатки… Боже, что же она разбила тогда?.. Ах, да! флакон с розовой водой… И как ловко успела тогда прошмыгнуть до трюмо, впрочем, не совсем, получается, ловко… Да, Зейнаб есть Зейнаб, ну что с неё возьмёшь?! Бог с ним, с флаконом, решила она тогда, хотя, понятное дело, жалко – уж очень стекляшка была мила… но эта растерянность, этот неподдельный ужас в глазах, эти трясущиеся руки… Тут бы в самый раз потребовать объяснений: неужто причина столь мятежного состояния взрослой женщины всего-навсего пустяшная парфюмерия да пятно на паркете? Вместо этого, однако, пришлось самой же и успокаивать набедокурившую пришелицу, до того стало её жаль. И тем не менее, без объяснений не обошлось, благо соседи были на службе.

Приходя в себя понемногу после обильных слёз, валерианы, горячих извинений, страстной мольбы не думать о ней совсем уж скверно – даже спички чужой не присвоила за всю свою многотрудную жизнь, а виновато во всём, конечно же, её тёмное первобытное любопытство, – она и поведала, в знак признательности за незаслуженное ею человечное отношение, нечто весьма странное.

Загрипповала, говорит, в этом году Азиза, да надолго и так некстати, ведь на носу Новруз, восточный новый год. Не встречать же любимый праздник в неприбранной квартире! Правда, врач не велел вставать, но та попыталась было нарушить его предписание, да куда там – закружилась голова, не помнит, как опрокинулась обратно на тахту. Да и грипп прилип не обычный, а с какими-то осложнениями. Вот когда и кликнули на подмогу её, Зейнаб. А как откажешь в такой ситуации, нудно оправдывалась она с привычной своей многословностью; словно неведомо жильцам, что не внове ей наводить лоск в бывшей дворницкой…

…И к чему мне все эти объяснения, досадовала на самою себя Валентина Мстиславовна, но прервать сейчас рассказчицу было делом невозможным… так вот, тараторила Зейнаб, не замечая уже насупленных слегка бровей своей слушательницы, так вот, просит, значит, подруга прибраться напоследок и на кухонных полках, но строго предупреждает: не смей касаться настенного зеркального шкафчика! «Лучше б не говорить ей этих слов, – сокрушается Зейнаб. – Да! Да! Заглянула я, заглянула! Столько раз сдерживалась, а тут, видать по всему, сам шайтан за руку вёл, не иначе!» Запричитала привычно: «Будь проклят тот день, когда покойная Лятифа родила на свет свою единственную дочь!.. Прости меня, Господи, дуру, вконец выжившую из ума. Но ведь одни муки кругом, одни беды да вечная нужда. Так и тут, приоткрыла я дверцу этого мерзкого шкафчика, этой могилы моего спокойствия, света дневного и сна, а там – не поверите! – тринадцать скляночек… («И ведь успела сосчитать, прохиндейка», – отмечает про себя мимоходом «Свет моих очей»). А в них – где чёрные спутанные нитки, где горсткой на донышке срезанные ногти… (фу! – и сама же передёрнулась брезгливо), а где и не поймёшь что, вроде как клок волос, но не похоже, что с головы… и все эти «сокровища» доверху залиты – чем, Валя-ханум, как вы думаете? А?! Никогда не отгадаете, – мочой!»

Тут настал черёд передёрнуться Валентине Мстиславовне. Она вновь попыталась было прервать тошнотворный монолог, но не тут-то было. «Так вот, – продолжала Зейнаб, – беру в руку этот самый пузырёк, ну, тот, который с волосами, хочу посмотреть на свет, а вдруг это не волосы, а шерсть».

(А всё-таки она на редкость глупа, глупа и примитивна, – сокрушается про себя слушательница поневоле, – но только придётся, похоже, дослушать, сама виновата, пожалела – теперь расплачивайся…)

Печальная повесть, между тем, стремительно близилась к финалу: вон как округлились горящие глаза, а смуглая кожа на жилистых руках пошла пупырышками и волоски на них торчком, чертовщина какая-то, скорей бы!..

«Сука!» – раздался за спиной хриплый лай…

Резко отпрянув, цепенея от ужаса и уже заходя в винтообразном падении с высокого табурета, Зейнаб успела, тем не менее, отметить мгновенным боковым зрением и возникшую в узком дверном проёме простоволосую босую Азизу, потрясающую кулаками… и то, как злополучная склянка выпрыгнула из непослушных пальцев и летит неумолимо вниз, чтобы разбиться через мгновение на мелкие ядовитые осколки… успевая осознать в мистическом ужасе, – ещё до удара, ещё до боли, – что почти одновременное их касание всё ещё влажного крашеного пола есть начало очередного, быть может, самого горестного витка её давно опостылевшей жизни…