День рождения - [35]

— На вот, держи, — подал я ему коробку, — и гляди, снова не растеряй.

Мартин даже сгорбился под неожиданной ношей.

— Что там?

— Блохи, — ответил я. — Целая сотня блох. Открывайте теперь хоть десять цирков.

— Может, отец ничего и не заметит? — На губах у Мартина заиграла радостная улыбка. — Я поставлю коробку на место, может, он ничего и не заметит?

— Может, и так, — сказал я, не отрывая глаз от серой полоски, которая тянулась на тротуаре за коробкой Мартина, когда с чувством невыразимого счастья и обретенной надежды он уносил ее домой.

Перевод Л. Новогрудской.

НЕБЫВАЛОЕ СЧАСТЬЕ РОБЕРТА КУШНЕРА

Роберт Кушнер не мог бы похвастаться тем, что ему всегда улыбается счастье, скорей наоборот: с раннего возраста его преследовали превратности судьбы, несчастные случаи, неблагоприятные стечения обстоятельств… Достаточно бывало неприметной щелки, незначащей заминки, и счастье проходило мимо — хотя казалось, до него было рукой подать, — ускользало прямо из-под носа Роберта, и снова все катилось по привычной колее тупой обыденности, которая раздражала и возмущала Роберта, но с которой он ничего не мог поделать. Родился он второго сентября, а из-за этого его не взяли в свое время в школу и он потерял целый год. Единственная тройка испортила ему аттестат зрелости, и Кушнер потом так и не попал в университет, не приобщился к обожаемой археологии, а осел в мелком, незначительном учреждении в мелкой и незначительной должности счетовода, с зарплатой, которой едва хватало, чтобы рассчитаться с пани Враштяковой за комнату, произвести самые необходимые расходы и скромно столоваться в учрежденческих буфетах или каких-нибудь неопрятных забегаловках. И потому, когда в тот вечер по радио объявили номер лотерейного билета, однажды купленного Кушнером на улице по настоятельной просьбе лотошника — и больше из сочувствия к старику, чем из желания выиграть, — когда произнесли это легко запоминающееся число из шести троек, он не поверил собственным ушам. И через несколько минут после передачи окончательно смирился с мыслью, что ему почудилось, а диктор назвал совершенно другой номер, — скорее всего, похожий, но определенно другой. Конечно, искорка надежды еще оставалась, иначе он не стал бы переводить радио на вторую программу и слушать новости еще раз, чего прежде никогда не делал. Но нет, голос диктора рассеял все сомненья, и потрясенный Роберт убедился, что действительно является владельцем счастливого билета и это может означать коренной поворот в его жизни — такие перемены, какие и не грезились ему в самых дерзких мечтах. Первой его мыслью было: куда теперь девать все эти деньги, так неожиданно свалившиеся на него? Но тут же он опомнился и ощутил неодолимую потребность, не тратя ни минуты, рассказать кому-нибудь о выпавшем ему огромном счастье, с кем-нибудь поделиться им, перенести его на всех и вся.

Ступая по скрипучей лестнице, он сошел в кухню. Пани Враштякова сидела за столом над горкой чечевицы и дремала. Она испуганно вздрогнула, когда открылась дверь, очки ее подпрыгнули и съехали на самый кончик носа — казалось, они вот-вот свалятся, но сухонькая, костлявая рука с желтыми костяшками пальцев успела-таки удержать их.

— Что, нельзя постучать? — спросила она сердито.

— Простите, — произнес он на этот раз без малейшей робости, хотя обычно присутствие квартирной хозяйки наполняло его необъяснимым трепетом, — я забыл.

— У меня слабое сердце, — сказала пани Враштякова. — Конечно, вы мечтали бы меня похоронить… Но дома моего вам не видать, и не надейтесь. В Кошицах у меня племянница — все перейдет по завещанию к ней.

Она всегда заводила речь о доме и о смерти, хоть дом ее Роберта Кушнера ни в малой степени не занимал. За все пятнадцать лет жизни здесь ему так и не удалось сломить лед отчуждения между собой и этой старой женщиной. Да Кушнер к этому не очень и стремился: с людьми он бывал робок и застенчив, случалось, за весь день едва обменивался со своей хозяйкой кратеньким приветствием, стереотипной фразой вежливости… А время шло… Пани Враштякова, став еще в сорок лет вдовой и, кроме упомянутой племянницы, не имея ни родных, ни знакомых (племянница ни разу ее не навестила и не прислала ни единого письма; возможно, это был лишь вымысел, щит, которым хозяйка отражала воображаемые удары), тянула одинаковые серенькие дни за стенами своего жалкого домишка, а Кушнер, столь же одинокий и нелюдимый, нисколько не менял своих привычек — и отношение его к пани Враштяковой с минуты, когда он переступил порог этого дома, осталось неизменным, раз и навсегда установившимся.

— Я только хотел сообщить вам одну вещь, пани Враштякова, — сказал он примирительно.

— Такой дешевой комнаты, как у меня, вы не найдете нигде в городе, — возразила хозяйка. — Живете тут, как в своем доме. Чего вам еще не хватает?

— Я выиграл, — произнес он с улыбкой. — Можете себе представить, выиграл! Вытянули мой номер. Даже самому не верится…

— Вот видите, — отозвалась хозяйка. — Один всю жизнь гнет спину, а другому подают готовенькое. Где, спрашивается, справедливость?

— Ну, я пойду, — проговорил он. — Только хотел сообщить вам… Не думайте, и я теперь помогу. Весь дом покрасим и побелим. Отремонтируем канализацию…