День рождения - [29]

Глошкова была молоденькая учительница, преподавала, видно, первый год, и, пожалуй, больше ее юный возраст, чем подлинная красота, способствовал тому, что многие ребята были в нее влюблены. И тем абсурдней нам казалось, что именно она, предмет нашего восхищения и тайных вздохов, попала в сети Грчалы, старше ее в лучшем случае лет на двадцать. Временами мне чудилось, что там, за стеклом, в комнате, залитой желтым, слепящим светом, сидят бок о бок безобразный дракон и плененная им принцесса и каждое их взаимное прикосновение — это кощунство над природой, почти катастрофа. Клен и в самом деле не врал: Грчала прямо-таки глаз не спускал с Глошковой. И когда она поставила пустой стакан на стол, платочком вытерла уголки губ, он положил жилистую руку на ее плечо, и мало-помалу рука его опускалась ниже по ее руке, пока пальцы их не сомкнулись. И так они сидели недвижно, безмолвно: губы у них не шевелились.

— Господи боже, — вздохнул Герман, — будут они целоваться или нет?

— Поди спроси, — насмешливо протянул Клен.

— А больше ты ничего не видел, только что они целовались?

— Нет, — ответил Клен, — ни черта.

— А что собираешься делать?

— Уж я тут был и вечером, раз после немецкого, но в кабинете было темно, хоть глаз коли.

— Может, именно тогда?

— Вздор, — сказал Клен. — Я сидел тут часа два. Еще простуду схлопотал. Грча вообще не приходил.

Я почувствовал себя разочарованным: моя уверенность в постоянном присутствии здесь Грчалы была серьезно поколеблена.

За окном же больше ничего не происходило. Действие развивалось однообразно: Грча держал Глошкову за руку, но теперь они еще и разговаривали.

— Может, пойдем? — проговорил я со скучающим видом.

— А лучше всего — запустить бы в это окошко камнем, — сказал Клен. — Представляю, как бы они струхнули!

— Клен, да ты никак ревнуешь?! — процедил я мстительно и попытался занять более удобную позу.

— Это я ревную!? Кого?! Эту корову?!

— Ведь ты же грозился, что возьмешь ее в жены, — сказал Герман. — Разве нет?

— Бред, — буркнул Клен, — у нее кривые ноги.

— А ты и ноги у нее разглядел?

— Я не слепой!

— Раз как-то ты поставил ей на стол подснежники.

— Обыкновенная курва, вот и все. — Клен вложил в эти слова все разочарование и отвращение, какое только и мог вместить в себя. — Грчалова любовница! — Он принужденно засмеялся. — Грчалова лю-бов-ни-ца!

С этими словами он начал слезать с парт. Спускался так быстро, что мы едва поспевали за ним. Оказавшись внизу, он поднял с земли кирпич и изо всей силы шандарахнул им о собачью будку. Попав точно в скобу, из которой торчал обрывок цепи, кирпич, ударившись о железку, разлетелся по сторонам. Небольшой обломок отскочил к нашим ногам. Клен поднял его, подбросил в руке, а потом, словно его осенило что-то — на такой, мол, маленький камушек жаль было бы впустую потратить столько энергии, сунул его в карман.

— Пошли! — скомандовал он и опять торопливо, не задерживаясь, повел нас через темный подвал. На этот раз он не предостерегал нас о препятствиях, совершенно о нас забыл, забыл и о возможной опасности. Его быстрые шаги гулко отдавались в подземелье, ноги наталкивались на все, что ни попадало по дороге. Он подкидывал куски угля, жестянки, поленья, которые с грохотом катились по бетонному полу, казалось, впереди несется лавина, а мы тщетно пытаемся нагнать ее.

Остановились мы перед входом в школу, запыхавшиеся, усталые, будто завершали по меньшей мере Грчалов весенний пробег. Но от него нас отделяла еще добрая неделя. И поскольку в поведении Грчалы наблюдались явные перемены, не было уверенности, что кросс вообще состоится. В голове не укладывалось, чтобы человек, который в своем тайном укрытии между мячами, скакалками и гантелями гладил женскую руку (а к ней на уроках не приставал даже мел!), мог снова превратиться в бездушного диктатора, по единому выстрелу которого приходили в движение сотни ног, кто воздействовал и на саму природу, насильственным образом вызывая весну.

— Грчала и Глошкова — любовники, — выдавил из себя Клен, вытащил из кармана обломок кирпича и огромными печатными буквами начертал сей вердикт на желтой стене школы, неподалеку от главного входа. Потом подрисовал к нему сердце, пронзенное стрелой, и с диким хохотом, даже не попрощавшись с нами, помчался своей дорогой.

Целую ночь я спал неспокойно. Мне снилось, что всю нашу троицу Грчала затащил к себе в кабинет и молотил по спине шнурками от скакалок. Я чувствовал, как обнажается моя спина, как открываются на ней шесть кровавых ран и весь я купаюсь в собственной крови. Пробудившись, я ощупал влажную спину — оказалось, что это пот, крови не было и следа. Заснуть я уже не мог. Размышлял о том, как было бы прекрасно, если бы прошел дождь, смыл со стены надпись и все осталось бы в тайне. Я возненавидел Клена, возненавидел и собственное любопытство, увлекшее меня в ловушку, откуда нет спасения.

Утро было ясное. Воздух благоухал весной, которая словно бы поторопилась и бросала вызов самой природе. По дороге в школу я на каждой стене видел ужасную надпись Клена. И когда остановился у школьного здания и увидел воочию начертанные кирпичом огромные буквы в их настоящем, а не придуманном виде, я воспринял все как-то отупело, будто возвратную болезнь, с которой человек уже начал понемногу свыкаться.