День рождения - [13]

Двор Алёниного детства очень уютный. В нём так много зелени! Его ограждают шпалеры пирамидальных тополей. А внутри двора тополя, акации, клёны, шиповник… Всё это посадили те, кто переехал в этот дом, когда он был новым. Алёна тогда была маленькой. Вместе с папой и мамой она посадила вон ту красивую берёзу. Алёна присаживается на край родной песочницы. Какой-то мальчик строит домик. Алена начинает ему помогать. Домик обваливается. Они снова…

…Это было давно: такой же мальчик маленький толкнул её, тогда – маленькую, и она упала носом во влажный песок этой песочницы. Тогда было так: заиграешься, а потом глаза на дом и видишь окна. Все три: кухонное с открытой форточкой, широкое – родительской комнаты и маленькое – её окно. Там и до сих пор старые игрушки, скакалка на гвозде. Нынче окна темны. Этажом выше зажгли свет. В этом переулке рано включают лампочки: даже днём темновато от зелени. Мама кричала из окна: «Алёна, домой!» Теперь бы она живо… Но ключа от этой квартиры нет. И от этого времени нет ключей. Оно закрылось от Алены.

…Маму решили показать по телевизору… Она говорит: «Я не буду выступать, если не разрешите быть вместе со мной на телеэкране моей дочери». «Хорошо, Генриетта Вадимовна, пусть ваша дочь участвует в телепередаче». Мама бросается к телефону: «Алёна! Приходи скорей!» Мама выбегает на улицу встречать дочь. Она ждёт там, на углу детсадика… При чём тут детсад? Куда подевалась телестудия?…Вот её черное, блестящее кожей пальто, высокие сапоги, под полями шляпы – мамино лицо! Алёна несётся через сквер, через дорогу. У неё такие ноги, что она одним махом перепрыгивает легковую машину, водитель от страха пригибает голову к рулю… Мама! Мама! – кричит Алёна и почему-то плачет…

Она видит, как слезы капают в песок…

– Нет, только не это! – утирает лицо рукавом скользкой куртки.

– Смотри, я сам построил! – говорит мальчик.

– Молодец!

Домик уже падает.

Бабушка сегодня, наверное, её потеряла. Алёна удивляется: как можно быть в таких преклонных годах (ведь ей шестьдесят!) такой глупой! Кормит, кормит. Подносит дедушке еду. Он поест, засыплет крошками стол и пол. Бабушка уберёт, протрёт, сядет Алёна. Бабушка снова подаст. А дедушка вернётся на свой пост наблюдения. Он подсматривает в щёлку дверей, раскачиваясь на качалке: «тук-тук» – это ручка кресла бьёт в стену. Там уж дыра скоро будет, штукатурка пробита до кирпича. Алёна ненавидит кормежку. Она к еде равнодушна. «Ты раньше так любила макароны!» У бабушки все разговоры про еду, про то, что продаётся в овощном, что в «универсаме», а что в «гастрономе-маленьком»… «Если сегодня позвонит отец, я ему расскажу, как ты плохо ешь» «Сегодня не позвонит. У него заочники». Вот интересно, – думает Алёна, – она (то есть бабушка) притворяется или забывает, что папа звонит только по четвергам? И, если притворяется, то зачем? Алёна ждёт четверга. Они долго говорят. Вернее, говорит папа. Она лишь подаёт голос: «Я слушаю, папа»; «Я внимательно слушаю, папа»; «Я всё поняла, папа». Иногда ей хочется спросить кое о чём, но не спрашивает…

Ну, вот и совсем стемнело во дворе её детства. Мальчика увела домой его мама. Алёна осталась одиноко сидеть на краю песочницы. Ей вспомнилось, как они втроём пошли в кино… Они с мамой вышли из-под арки и сразу увидели у кинотеатра «Искра» папу. Он держал в руках три синих билета и сверток, в котором были орехи. Во время фильма он давил орехи руками, стараясь это делать тихо, но они всё равно щёлкали, сухие вкусные грецкие… Хорошо, что в кино были одни ребята и не сердились на них троих… Это – не «вранье», как скажет Машка, это правда. Так было много веков назад.

– Здравствуй, мама! Папа, привет! Как вы накурили!

– Будешь пить чай, дочь?

– Я привезла брусники…

Это тоже не «вранье», это было. Они пили чай втроем. И Алёна заснула случайно в кресле…Дверь ей открыл папа, быстро поцеловал, метясь в щеку, попадая в лоб:

– … этот отрыв детей оленеводов от стойбищ…

– По-твоему, пусть бедные дети оленеводов погибают? Алёнушка, радость моя, – мама обняла Алёну.

– А генетика?

– Инфекция! Ненормальное питание!

– Сырое мясо? Они должны его есть. Сырое мясо и сырую рыбу. Это – сила. Я бы сам с удовольствием…

– Хорошо-хорошо, но чай с тортом ты нам подашь, хотя бы?

Алёна сидела у мамы на коленях. Ей было неудобно, ручка кресла впивалась в бок, но Алёна не двигалась. Дым от маминой сигареты нависал, точно полог, над ними, над обеими.

– …дети оленеводов перестали охотиться, ловить рыбу, оканчивают школы, уезжают в большие города, поступают в институты…

– Ну и прекрасно! Пусть поступают!

– Пусть они занимаются любимым делом! Не надо им мешать! Они так жили веками!

– Не жили, а вымирали!

– Я против всякого насильственного вмешательства в природу!

– Человек – не природа! Принеси из кухни конфеты. Ты хочешь кушать, доченька?

Алёна сидела на коленях у мамы. Ей было неудобно, но ей было так хорошо, что она не хотела есть, пить, двигаться и врать. Ей хотелось только, чтоб скорей закончился разговор про детей оленеводов.

– В интернате они овладевают культурными навыками!

– Но другие навыки они забывают! Навык охотника, например!