День поминовения - [6]

— Артур, уймись. Терпеть не могу, когда на тебя находит сентиментальность. Тебе не к лицу.

Он засмеялся. Размышляя об этом, он дошел всего лишь до Штайнплатц. Удивительно, как много всего можно обдумать за какие-нибудь двести метров. На двери большого дома на Уландштрассе ему в глаза бросилась начищенная до блеска медная ручка. На ней лежал сугробик, точно взбитые сливки на шарике золотого мороженого. («Ты навсегда останешься ребенком».)

Он подошел и скинул снег. И увидел свое отражение — широченное тело, колобок-лилипут, горбун из «Собора Парижской Богоматери». Посмотрел на свой непомерно увеличенный нос, на глаза, расплывшиеся в разные стороны. Разумеется, он показал себе язык — самый правильный способ прогнать призраки. Сегодняшний день предназначен не для этого, напиться и то было бы лучше. Нынче весь день должен быть свободным, он будет делать всякие несуразности, и снег ему в этом поможет, снег — гигантский маскировщик, который сейчас медленно, но верно покрывал, точнее, скрывал от глаз все частности, все, что лишнее.

Откуда же появляются эти внезапные озарения? У Каспара Давида Фридриха есть две картины, которые Артуру захотелось немедленно увидеть, странные, полные пафоса полотна. Может быть, на витрине книжного магазина он углядел книгу об этом художнике? Он не мог вспомнить. Фридрих — вообще-то Артур его не очень любил, но сейчас отчетливо представил себе эти картины. Безлюдные развалины монастыря, все исполнено символикой. Смерть и заброшенность. И вторая, почти нелепая, — пейзаж с лиловыми горами, туман, волнистая, усыпанная острыми камнями равнина, в середине — немыслимо высокая скала с крестом на вершине. Крест узкий, или тонкий, как обычно говорят? И опять же, слишком высокий, а у подножия креста женщина в платье, похожем на бальное, — дама, убежавшая с бала у герцога П., даже не накинув манто, и преодолевшая в своем легком платье трудный путь к этой причудливой скале, на которой страдает распятый Спаситель, без Богородицы и без Крестителя, без римлян и первосвященников, в недосягаемом одиночестве. Все они слишком далеко, чтобы можно было рассмотреть выражение на лицах. Женщина помогает мужчине, отставшему от нее на несколько шагов, выбраться на ровную площадку на вершине горы, но при этом она на него не смотрит, а у него спина человека, который ни за что на свете не обернется. Эту картину надо разглядывать либо в благоговейной религиозной тишине, либо под иконоборческий раскатистый хохот, на который откликнулись бы эхом лиловые горы. Но замкнутый мир Фридриха исключал второе — это могла допустить его, Артура, испорченная душа человека XX столетия. Никакой иронии, апофеоз великого страдания. Он же сам говорил, серьезный народ. И все же у него был друг, с которым можно хорошо посмеяться, написавший о Каспаре Давиде Фридрихе целую книгу. Так вот, Виктор ему объяснял, почему у Фридриха все мужчины всегда повернуты спиной к зрителю: это связано не то с прощаньем, не то с неприятием мира, с чем именно, Артур не помнил. Может быть, он вспомнит, если увидит саму картину, она висит в замке Шарлоттенбург, совсем недалеко.

— Эй! Эй! Помогите!

Нет, он правда не видел, откуда донесся крик, и это значило, что кричавший, судя по голосу, женщина, его тоже не видит из-за снега и, следовательно, призыв был обращен не к нему лично, а ко всему миру.

— Эй! Эй! Есть здесь кто-нибудь? Hilfe bitte! Hilfe!

Он наугад пошел сквозь дикий белый вихрь на звук голоса. Первое, что увидел живущий в нем режиссер, был общий план: полная нелепость. Женщина — солдат Армии спасения, стоявшая на коленях перед то ли умершим, то ли еще живым негром. Бродяги, бездомные, бомжи, деклассированные элементы, — в какую часть света он ни приезжал, их везде было предостаточно. С бессмысленным взглядом, что-то высматривая, черные от въевшейся в кожу грязи, с колтунами в длинных волосах, молча, или ругаясь, или прося милостыню, они ходили по городам, словно посланцы доисторической эпохи, чтобы напомнить человечеству о чем-то. Но о чем? В нашем мире что-то постоянно исчезает, и бродяги делают невидимое видимым. Артур подумал, что они стали воплощением того ужаса, который сам он испытывал лишь время от времени, но он знал также, что в них есть и не поддающаяся определению притягательная сила: хотелось взять и лечь рядом с ними и закрыться со всех сторон картоном, спокойной ночи, и посмотрим, проснемся мы завтра или нет. Время, если подобная жизнь что-то и отменяет, то именно время. Не темное и светлое время суток, а искусственно выдуманное время, имеющее направление и цель. Времени, которое идет куда-то, при такой жизни не существует. Они отдали себя во власть распада, быстрого или медленного, который будет продолжаться до того часа, когда они уже не смогут встать и с земли их поднимут другие, как сейчас этого человека.

Но этот человек вовсе не хотел, чтобы его поднимали, это было ясно. Он висел тяжелым мешком на руках у женщины из Армии спасения, пытавшейся посадить его. Она была молодая, моложе тридцати, с голубыми глазами на бледном лице, как у средневековой святой. Заснеженный Кранах. Только этого ему не хватало. Он едва удержался, чтобы не стряхнуть снег с ее шляпки.