День поминовения - [3]

Тут как раз беленькая проводница с чаем:

— Сколько вам стаканов?

— Ой, нам побольше. Будем сейчас чай пить, только я быстренько на старушку взгляну, мать едет сына проведать, старенькая. Сейчас и возвернусь. Три стакана мне ставьте...

“Сына проведать”,— повторила Мария Николаевна. Все они едут “проведывать”. В простом этом слове было утешение. Да и пора утешиться, столько лет прошло. Но сердце было неспокойно, и лечь, закрыть глаза, остаться наедине со своими мыслями не хотелось. Может, на ночь выпить успокаивающее, что предлагали милые девушки-проводницы? Нет, это потом.

Вернется славная соседка, чаю вместе попьем. И Мария Николаевна сняла наконец пальто, достала из сумки пакетик с печеньем и сухариками. Соседка ей нравилась, напоминала кого-то близкого, да, она вспомнила — няню Настю из далекого детства.

Аксинья Кузьминична зашла в соседнее купе. Назвалась, узнала, как зовут соседок: старушку мать, потерявшую на войне двоих сыновей, звали Федосьей Никитичной, другую, “ученую”,— Лорой Яковлевной. Аксинья пригласила старушку чаевничать, Федосья Никитична укладывалась, от чая отказалась. Аксинья позвала Лору, которая покачивалась, глядя в темноту за окном:

— Пойдем, вместе веселее.

В коридоре к ним присоединились еще две женщины, тоже собрались знакомиться с попутчицами.

— Вот гостей к нам веду, вы не против? — обратилась Аксинья Кузьминична к своей соседке.— Присаживайтесь, гостечки дорогие, давайте вместе чайку попьем, сейчас еще попрошу стаканчиков шесть.

Женщины представились друг другу. Нонна Романовна, бодрая, полная, крепкая, с румянцем, короткой стрижкой, с быстрым взглядом, держала за руку худенькую небольшую женщину, видно, оробевшую.

— Лизавета Тимофевна,— прошептала та и подняла глаза, ярко-голубые, такая голубизна — редкость в немолодом возрасте.

Вернулась с проводницей и новой партией чая Аксинья, достала свои припасы — домашнее печенье и пирожки. Женщины устроились на двух диванах, улыбаясь друг другу.

Мария Николаевна, конечно, не была против гостей. Только сейчас она не хотела расспросов и разговоров, до которых так охочи люди в пути. Но разговоров никто не заводил. Все были полны сознанием необычности и значительности своей поездки и скорее хотели отвлечься от грустного, от того, что ждет их впереди, чем об этом говорить. Они собрались вместе, сбились в стайку, им довольно было ощущения тепла, идущего от других, без слов.

Аксинья Кузьминична вспомнила.

— А еще тут с нами одна в вагон садилась... Черная такая, с красными цветами, где ж она?

— Черная? Она уже легла, может, и спит,— ответила Нонна Романовна.

Женщина эта держалась отъединенно, молчаливо. “Женщина в черном”,— назвала ее про себя Мария Николаевна. “Черная женщина”,— говорили другие.

Черным было платье этой женщины, черными чулки и туфли. И большой легкий шарф, окутывавший ее голову и прикрывавший лицо, тоже был черным. Из-под шарфа виднелись бледные щеки и темные, глубоко запавшие глаза. Ни чемодана, ни сумки не было с ней, одни цветы.

Женщины взяли стаканы в подстаканниках, осторожно, по штучке, брали печенье.

— Можно и мы з вами?

В незакрытых дверях появилась черноволосая статная женщина, лицо смуглое, с весенним румянцем, по виду, по говору — южанка, много моложе остальных. Она ехала в одном купе с “черной женщиной”. Ее не посчитали “своей”, ни венка, ни цветов она не везла, да и по возрасту, казалось, не подходила к тем, кто ехал “проведывать”. Лора Яковлевна подвинулась к Аксинье, предлагая вошедшей сесть.

Моложавая представилась: Ганя, Ганна Петровна, а фамилия... Тут она приостановилась, потом назвала и фамилию — Коваль. Чувствовалось, она неспокойна, не по себе ей как-то. Мария Николаевна поняла: Ганна хочет что-то сказать или спросить, но стесняется. Захотела помочь:

— А вы, Ганна, едете без цветов, без венка?

Та подтвердила: да, без цветов, без венка,— и вдруг заплакала.

— Ой, не знаю, куда еду, зачем еду Вин казав: “Не томысь, не плачь, поезжай, я тебя видпускаю”

Женщин смутили, даже испугали ее слезы. Сейчас слезы у всех стояли близко, всякий миг готовые пролиться.

Аксинья Кузьминична вздохнула прерывисто и спросила прямо:

— Кто тебя отпустил, кто сказал “езжай”?

Ответ всех удивил:

— Да чоловик мой, муж.

— Вы, значит, к отцу едете?

— Нет, к мужу, к Ванько, к первому своему. Иван Коваль. Письмо у меня есть от его товарищей. Написали, в каком бою убит, когда и где тот бой был, место указали. Ну а могила... Может, и не было могилы. Так похожу, почитаю, что на памятниках писано. У нас тоже везде могилы, всюду памятники с надписями, кто захоронен.

Лора Яковлевна оживилась:

— Подумайте только — второй муж отпускает жену к первому...

Аксинья Кузьминична проворчала:

— Второй, первый, отпускает,— оба небось воевали.

Ганне захотелось объяснить, а может, оправдаться перед тем, кто уже не услышит.

— Второй муж у меня хороший. Инвалид, вернулся с фронта без ноги, в конце войны. У меня ж двое ребят было Ванечкиных, сын и дочка, а я совсем растерялась, бабушка Дуня померла...

— Ну и правильно, и хорошо сделала,— прервала ее Нонна Романовна.— Дети его любят?

— Ой как любят, и он их любит.