День пирайи - [3]

Малый рост президента ничуть ему в быту не мешал, он попросту приспособил быт к своему росту, и в кабинетах, и в других комнатах паласьо Де Льюведере стояли низенькие пуфы и скамеечки, а то и просто лежали тайваньские циновки, и столы и вся мебель были чуть ли не вдвое ниже обычных, а сам президент решительно никогда не надевал обуви на каблуках, даже несколько горбился, предоставляя окружающим рассматривать сверху его совершенно голый череп, о котором никто не знал точно, лыс президент от природы или специально бреет голову. Личная жизнь его обросла паутиной столь неправдоподобных легенд, что распутать ее никто давно не пробовал, а столь любопытная для страстных сальварсанцев сексуальная сторона этой жизни даже в легендах отсутствовала, ибо никто и никогда не мог с уверенностью сказать, что такую-то ночь Романьос провел с такой-то королевой красоты, или, скажем, с бразильской кинозвездой, чья оливковая кожа пошатнула бы нравственные устои любого расиста, будь он черным или белым, но как-то связано, видимо, было с президентской личностью то, что отчего-то за последние годы многие женщины просили государственного разрешения на перемену имени, и все подряд выбирали для себя вычурное и непривычное для сальварсанского слуха имя Анастезия, даже целый монастырь в дальнем пригороде столицы переименовался, и монашек звали теперь анастезийками, произносилось это слово с уважением, потому что не было в городе и даже в стране более искусных врачей и хожалок, когда требовалось излечить или приготовить к сражению драгоценных бойцовых петухов и даже обычных кур. Ходили слухи, что президент собирает коллекции — старинных открыток с видами Сальварсана, молитвенных зеркал государства Тлён, серебряных монет старинной чеканки, кажется, птичьих чучел, не то чучел яиц, не то просто яиц, не то, может быть, вообще ничего не собирает и к коллекционированию равнодушен, что что-то, конечно же, имело место, потому что не могло же быть так, чтобы не имело места ничего. Так было теперь, в сытые годы, так было и прежде, в голодные, когда только-только захватившие власть повстанцы Брата Народа, потерявшие из-за глупого несчастного случая своего вождя, сделали первым среди наиболее равных над собой вернейшего из соратников Брата Народа, того, кто теперь управлял Республикой Сальварсан, того, кто в первый же год своего правления произвел коммерческое чудо, напитав чуть ли не пятью хлебами и семью рыбами весь народ, впрочем, хлеб в Сальварсане в пищу не шел по традиции, а рыбы не было вообще никакой, кроме пирайи, ибо ни крупных рек, ни выходов к морю Сальварсан не имел. Но Романьос обнаружил, что народу важно не столько качество пищи, сколько ее количество, приказал разморозить армейские запасы первосортной голландской говядины, хранившиеся в неприкосновенности с тридцатых годов, продегустировал их, заморозил снова и по немалой цене сбыл ее через третьи руки в одну родственную страну на другом конце света, на вырученные деньги закупил в пять раз большее количество мяса неустановимого происхождения у дружественного Тайваня, из кожи на государственных фабриках понаделали колбасы, и количество продукта увеличилось еще в пять раз, конечный же результат этого экономического чуда, вареная колбаса «йо-те-кьеро», напитала миллионы сальварсанцев вожделенными калориями, о которых в стране вообще-то уже и думать забыли. Сальварсан имел и тогда свои статьи экспорта, скажем, кофе, довольно хороший, но этот довольно хороший «Сальварсан» опять-таки продавался в Европу, на вырученные деньги закупался даже не низший сорт у великого восточного соседа, нечего укреплять его экономику, а кошмарный тайваньский суррогат, но зато его было вдосталь, и так далее, по всему миру рыскали тогда расторопные агенты Романьоса, где чего тухлого, где чего бросового, где чего несортового отдается за бесценок, мясо ли полевых вредителей, скот ли, палый от моровых поветрий в Арнхемленде, левый ли задний окорок околевшего от неизлечимой рожи в шанхайском зоопарке носорога, остальные окорока сторожа съели, — все эти немыслимые для оголодавшего сальварсанца деликатесы шли нарасхват, после тухлых-то крыс аж по целых пять сентаво за пару, а то и за штуку, что при прежнем режиме жрать приходилось, какой же радостью была вареная колбаса за те же пять сентаво, совсем без тухлого мяса и даже чуть пахнущая мясом, а что сделана была колбаса из тех же самых крыс, только не отечественных, а уругвайских, к примеру, где крысы много дешевле, так интересовало ли это кого?

Так минули семь первых лет президентства Романьоса, семь тощих лет, которые, тем не менее, показались нищим тогда сальварсанцам временами полного благополучия, несмотря на очереди в лавках. Когда же тринадцать лет назад наступили семь лет тучных, к тому же не собирающихся оканчиваться раньше двадцать восьмого столетия, по засекреченным подсчетам северных экономистов, но Сальварсану хорошо известным, потому что говорившие на птичьем языке долговязые тоже хорошо считали и даже атомную бомбу давно уже изготовили, когда же наступили эти семь тучных лет, популярность Романьоса у населения превзошла все пределы, да и не только в сытой жизни, которую даровал президент своему народу, дело было, нет, популярность эта коренилась еще и в удивительной, ненавязчивой скромности президента, его статуи, ни конные, ни простирающие руку, ни парящие в воздухе не украшали ни площадей, ни скверов ни в столице, ни в городе Эль Боло дель Фуэго, ни в последнем индейском селенье, на стенах не висело ни единого его портрета, лишь редко-редко мелькало его лицо в газетах, да и то на заднем плане общих снимков, скажем, на банкете по поводу десятилетия ресторана «Доминик» и такого же срока процветания доминико-сальварсанской дружбы мог появиться он, задумчиво и неправильно ковыряющий вилкой огромную привозную устрицу, президент не выступал по радио и не произносил речей, вместе с тем он не прятался от народа, имел он приемные часы для посетителей, любой уроженец Сальварсана мог, записавшись всего за неделю, войти в зеркальные чертоги, увидеть маленького яйцеголового человечка в низком кресле за низким столом, изложить свои беды и просьбы, расслышать тихий ответ, или не расслышать, но уж здесь вина того, кто слушал, не достоин, значит, был расслышания, получить просимую шубу, выгон для армадильо, звание повытчика или что другое по своему вкусу, хотя более трех желаний президент обычно не выслушивал, а чуть заметно поводил плечом на висящую за его стеной картину работы неизвестного мастера, к которой президент был очень привязан, изображен на ней был священнослужитель в темном облачении с весьма необычным, видимо, пневматическим музыкальным инструментом в руках. К священнослужителям никакой симпатии при этом ни Романьос, ни его правительство не имели, государственной религии не заводили и ни одну не поощряли, менее же всего, впрочем, поощрялся атеизм, и, что ни месяц, прокатывался по стране грозный слух, что верующих экстремистов официально оставят без третьей трапезы по праздничным дням, а то и без третьего блюда вообще.