День открытых обложек - [34]

– Ошибаешься. Даю намек. Стоит корова, к стене приткнута. Орать здорова, коль пальцем ткнута.

– Корова-инвалид.

– Не столковались, – отрезал мой друг. – Отгадка – рояль.

И мы пошли дальше.

– Позовете, – вскричал. – Попросите. В пояс накланяетесь.

Слинял куда-то.

Нас отправляли в колхоз…

…убирать урожай. Ездили до этого на картошку и на горох, на тут заартачился, новоиспеченный молодожен: куда уеду от нее, единственной, да еще на месяц?

Вызвали на комсомольское бюро, и там я заявил:

– Никита Сергеевич Хрущев осудил неразумное использование специалистов, которых отрывают от работы. Я молодой инженер, и в колхоз не поеду. Не нужен вам – отпустите.

Сказали:

– Вы его неправильно поняли, Никиту Сергеевича.

А представитель парткома набычился на наглеца, выговорил с неприязнью:

– Болтать вы все умеете. Посмотрим, как под танки станете бросаться. Со связкой гранат.

Решение. Единогласное:

– Исключить из комсомола.

Ехал на трамвае, недоумевал:

– Зачем же теперь под танки бросаться? Нет иного способа их подбивать?

Сам себя отвечал:

– Болтать вы все умеете…

Так оно случилось в ту пору, подтолкнув к описанию вероятного события, – сегодняшним не уразуметь.

Даже кавычки решил сохранить: дело давнее.

«Стоял посреди поля мужик в ватнике, глядел на нас из-под руки.

– Вот, – сказал мой догадливый друг. – Микула Селянинович собственной персоной. Бог в помощь, дядя!

– Благодарствуйте, – ответил картаво и нараспев. – И вам того же.

В руке у него была картофелина, на голове соломенная шляпа, на ногах боты, на носу пенсне. Мы изумились, конечно, но вида не подали.

– Как урожай? – спросили дипломатично. – Сам-треть? Сам-четверть? Сам-сколько?

– Урожай, – ответил, – отменный. Земля наша родит, не переставая, успевай оттаскивать. Но оттаскивать некому. Вот оно, вот оно, что я наработала: сто носилок отнесла, пятак заработала.

Очистил клубень от земли, пошел на конец поля, положил в мешок, воротился не спеша назад.

– Трудитесь? – спросили.

– Трудимся, – ответил. – Мешок полный, не прошло и недели. Черный ворон-вороненок улетел за темный лес. Нам колхозная работа никогда не надоест.

Снова пошел с картошкой.

– Вы, наверно, из Москвы? – спросили вслед.

– Наверно, – ответил. – Но не уверен.

– У вас здесь колхоз или совхоз?

– А здесь у нас, – ответил степенно, – головной институт теоретической физики. Я по тропке шла, размечталася, хорошо, что в колхоз записалася.

Лихо отсморкнулся на сторону.

Вернулся он не скоро. Порылся в кармане, протянул визитную карточку. «Профессор, доктор наук, член лондонской королевской академии».

– Мы их в мешок кладем. Пусть знают, чью картошку едят.

И похвастался:

– У нас без обмана. Картошечки – одна в одну. Столицу кормим. Не пойду за Федю замуж, сколько бы ни сватали. Как прогульщика в газете его пропечатали.

И дернул плечиком.

– Пожелания есть? – спросили на прощание.

– Поля бы заасфальтировали, – сказал академик. – Грязи невпроворот.

И мы пошли дальше.

– Чертовщина! – завопил мой друг. – Колдовство. Обаюн с пролазом.

Снова он объявился, зыристый мужичок с пузатым портфелем, бодро зашагал навстречу.

– Уж это вы бросьте, – заговорил обидчиво. – Чуть что, сразу на нас. Наворотят безумия поверх голов, а ты за них отвечай.

Глаза согнал к переносице.

– Да ты кто? – напустились на него.

– Анчутка. Черт вертячий. Освобожденный секретарь.

– Господи! – застонали. – И у них то же…

А он:

– Церквей-то нету... Вот мы и расшалились.

– А раньше как?

– Раньше? Попом пугали. Монахом. Первым встречным. Закрестит ужо! Естественный был отбор. Выживали сильнейшие. Летуны. Трупоядные бесы. Леший Володька! Чирий Василий! Ты ему слово, он тебе семь. Ты ему семь, он тебя в ад.

Разъяснил к нашему пониманию:

– Мельчаем и вырождаемся, граждане. Я вам больше скажу: где людям плохо, там и нам неладно.

Сказал на отходе:

– Маленький Ерофейчик в петельке задавился. Попрошу отгадку.

Друг мой насторожился:

– Ерофейчик... С чего он задавился?

– А хрен его знает, – ответил мужичок. – С вами всякий задавится.

И нет его.

Шли дальше. Видели больше. Друг мой бурчал от негодования. Даже всхлипнул разок.

– Ерофейчика жалко...

– Пуговица это. Отгадка – пуговица.

Встал. Поглядел в прищуре.

– Для тебя, может, и пуговица, а для меня Ерофейчик в петельке.

Всхлипнул тоже. Сказал через паузу:

– И для меня – Ерофейчик…»

Поле поманило тропкой увилистой…

…мелкой желтизной ромашек. Птичьим кувырканием и мотыльковым шевелением. Тишью. Покоем. Безветрием. Хоть в улог ложись.

Загремело, зазвенело, забренчало на все лады. Пение прорезалось разудалое. Катил через поле самоходный комбайн, вензеля на ходу выписывал, хлеб убирая. Половину пропустил, половину затоптал, половину мимо просыпал. Подлетел на скорости, тормознул – гайки по сторонам брызнули.

– Здорово, народ ненашенский!

Сидел за рулем Коля-пенёк, драный, чумазый, мазутом заляпанный. Глаза перевернутые, зрачков не видно, бельма одни.

– А ну, – велел, – не загораживать. Я из-за вас в простое.

Взял деловито молоток, стал гайку на болт наколачивать.

На дурака добра не напасешься.

– Слушай, – мы ему. – Гайку наворачивают, не забивают.

– Какая гайка, – ответил с пониманием. – Курсы, небось, кончал. Ежели резьба одинаковая – наворачивают, разная – забивают.