День Литературы, 2011 № 02 (174) - [20]

Русский клуб в Шанхае провел творческий вечер поэта Юрия Кублановского

Михаил Дроздов: Дорогие друзья, сегодня Русский клуб проводит творческий вечер Юрия Михайловича Кублановского. Подобного рода встречи мы организуем не в первый раз. В гостях у нас были многие известные российские прозаики и поэты. С русскими шанхайцами в своё время встречались Юрий Поляков, Леонид Бородин, Валерий Ганичев, Владимир Бондаренко и многие другие.

Имя нашего сегодняшего гостя постоянно попадалось мне на протяжении последних 25-30 лет моей жизни. В 1980-х годах через глушилки доносился его голос, когда он выступал на "Радио Свобода". И затем вдруг неожиданная новость – Кублановский, в числе немногих литераторов, возвращается в Россию. Случилось это в 1990 году. Это был достаточно нетривиальный для того времени поступок, о котором, может быть, Юрий Михайлович расскажет нам сегодня. Хочу напомнить, что в те годы из России массово уезжали, а не возвращались в неё. Последние же двадцать лет жизни Кублановского связаны с Россией, хотя Париж в ней тоже присутствует. Нам всем было бы интересно узнать какие причины привели вас, Юрий Михайлович, в Китай.

Юрий Кублановский: Я хочу всех вас поблагодарить за то, что вы пришли на это моё полуимпровизированное выступление. В Шанхае я оказался по случаю. Сейчас здесь проходит международное собрание ИКОМ – это музейная международная организация. Моя супруга – член ИКОМа, правнучка русского художника Поленова. Можно сказать, она меня неожиданно сюда и привезла. Никогда я не был в Китае, судьба в ваши края меня пока не заносила. И вообще странно как-то все сложилось: сентябрь я провёл на Сахалине, во Владивостоке, а вот теперь Китай и Шанхай...

Да, много лет я писал "в стол". Просто "в стол", или в так называемый самиздат. Накапливалось, допустим, 30-40 стихотворений, я печатал их на машинке, закладывая копирку. Первые три экземпляра, вторые, третьи... В годы Пражской оттепели мне один корреспондент из Праги привёз машинку, которой эти листы можно было скреплять, такой дырокол... Я делал красивые обложечки, эти 40 стихотворений таким образом скреплял и распространял среди своих знакомых. Допустим, в пределах 30-40 экземпляров. Сейчас всё это уже, конечно, невероятная редкость, и многие из этих брошюрок находятся в литературном музее, как и другие раритеты "Самиздата".

Ко второй половине 1970-х годов уже набралось такое количество стихов, что я просто понял, что ну надо, надо увидеть отчуждение, что называется, творческого продукта. Понимаете, посмотреть на то, что сделано, можно только увидев текст типографский. Как это можно было сделать? Только переправив свои стихи за границу. Воспользовавшись достаточно случайными диссидентскими связями, я большую сборку своих стихов, казавшихся мне наиболее значительными, переслал в Нью-Йорк Иосифу Бродскому, с которым был шапочно знаком ещё по России. И, конечно, был чрезвычайно обрадован, когда в скором времени он по "Голосу Америки" сказал, что готовит мое "Избранное", и вскоре в издательстве "Ардис" будет выпущена моя книга.

К этому времени я уже не работал искусствоведом, поскольку после высылки из России Александра Исаевича Солженицына выступил в его защиту с открытым письмом, которое было опубликовано на Западе и передано по "Голосам". Работал сторожем, дворником, истопником. Сначала в каких-то офисах московских, а потом в храмах Москвы и Подмосковья. То есть я уже был достаточно люмпенизированный человек, находящийся в свободном плавании, насколько это было в Советском Союзе возможно.

Когда вышел мой первый нью-йоркский сборник, я получил на квартире у Беллы Ахмадулиной сигнальные экземпляры. Скорее всего, там стояла прослушка, потому что уже на другой день после того, как я принёс их к себе домой, ко мне нагрянули с многочасовым обыском. Книги эти отобрали, и в те же недели передо мной была поставлена дилемма: или мне грозит лагерь за антисовестскую деятельность, или я могу уехать в эмиграцию. Как сказал майор КГБ Кулагин, который меня курировал: "Никто из вас второго Гумилёва делать не собирается". Так в октябре 1982 года я оказался сначала в Вене, потом в Париже, стал работать в парижской газете "Русская мысль", потом перешёл на радиостанцию "Свобода", где вёл свою программу "Вера и слово" о духовных мотивах русской литературы.

Когда я был ещё в Вене, Солженицын прислал мне письмо, в котором написал: "Вы оказались в эмиграции не по своей воле, но не отчаивайтесь, через восемь лет вернётесь в Россию". Прямо указал даже точную дату. Вот что было поразительно... Это было вдвойне поразительно, потому что буквально через две недели после моего отъезда умер Брежнев, пришёл к власти Андропов. Никто ещё не знал, что Андропов болен, все думали, что это серьёзное правление, серьёзный режим на многие годы. И вдруг: "Через восемь лет вернётесь...".

Но действительно, ход истории убыстрился невероятно. Как мы знаем, началась, что называется в чёрном юморе, "гонка на лафетах": ушли Андропов и Черненко, к власти пришёл Горбачев. В общем, уже примерно с 1987 года мои стихи стали печатать в России все основные журналы. То есть я потерял статус политического эмигранта, а становиться эмигрантом экономическим я мог бы, если бы был, допустим, программистом, технократом каким-то или просто обывателем. Но поскольку я всё-таки поэт, и связан очень сильно со словом, с российским социумом, и чувствовал свою связь с читателем, я понял, что пора – надо собираться в Россию. Вот почему в 1990 году я вернулся, и 12 лет после этого вообще на Запад не выезжал ни разу. Вот только 3 года назад поехал во Францию, где всё это время и работал.