День Литературы, 2011 № 02 (174) - [13]

Бондаренко не следует за безликим штампом официоза, но его характеристики оказываются более запоминающимися, потому что в них выражен не привычный отстранённо-уважительный пиетет, а нечто совсем иное, то, что Леонид Бородин определил как духовное родство с людьми, пусть даже иных убеждений, но этим убеждениям не изменившими ни под давлением лагеря, ни в сумятице свободы: "…Навечно непримиримые в главном, но в чём-то ином, почти надмирном, столь же навечно родственные…".

Проникновенно говорит Бондаренко и о самом Леониде Бородине, "герое своего времени", "мятежном романтике", и о "националисте настоящего и будущего" Александре Проханове и о "самой природой своего таланта настроенном на волну народного сознания" Валентине Распутине.

Это и слова о "народном гении" Михаиле Шолохове, в эпосе которого возможно увидеть "вечную историю России с её стремнинами и водоворотами, с её плавным течением, безмерной ширью и резкими разворотами своей судьбы".

Это особое понимание Андрея Платонова с его "корявой немотой" и "корявым простодушием".

Тонко, с искренним восхищением, словно соприкасаясь с чудом, пишет критик о Юрии Кузнецове, и мужик из наполненной "светоносными лучами поэзии" "олимпийца", "мужик, Илья Муромец, Иванушка, русский солдат", "былинный богатырь, живущий на нашей с вами сырой земле", уже перешагивает странички стихотворного томика и ощущается частью самого русского бытия. Создавая исполненную "трагизма заброшенного в наше земное пространство ХХ века одинокого небесного странника" поэзию, вышедший в космос и "на вселенский простор", Кузнецов дорог критику и тем, что "с достоевской всечеловечностью он не присоединяет провинциальную Россию к цивилизованному миру, а присоединяет к России всю мировую культуру".

И мужского героя Юрия Полякова, "на переломе – возраста, времени, пространства, моральных ценностей, материального достатка", осмеливается критик, нарушив негласный канон неприкасаемости классики, сравнить с Григорием Мелеховым – посягнув и на ещё один стереотип – восприятия эпохи. Трудно с этим согласиться, принять без спора? Но Бондаренко спора как раз и не боится, к нему призывая и своих сторонников, и противников. Ибо сам спор на поле литературы, а не ставшие ныне привычными окололитературные баталии – признак наличия здоровой критической мысли.

Серьёзный упрёк критику – в совмещении им несовместимого, в выстраивании в одном ряду Маяковского и Есенина, Шолохова и Пастернака. В их творчестве Бондаренко ищет – едва ли наличествующую у всех – русскость, имперскость, державность. Его "русское поле" порой оказывается очень уж велико, засеянное не только зёрнами, но и пустым плевелами. И впрямь не ставится на одну строку великий "крестьянский сын" Есенин и космополит Маяковский. Да и русскость и всечеловечность "серебряного века", отдавшего (или продавшего) душу языческому разгулу, далеко не бесспорны. Не умещается на одной книжной полке с "Тихим Доном" названный критиком "народным эпосом" "Доктор Живаго", ибо в первом случае автор сумел не только увидеть и сопереживать народной боли, но и принять её частицу, сколько было по силам, на себя, а во втором своя беда заслонила народную. И Пришвин с Гайдаром любили каждый свою Россию, и Твардовский с Толстым: одни – Россию в себе, а другие – себя в России. Так не схожи судьбы Шаламова и Солженицына, Рубцова и Окуджавы, и не просто судьбы, а их пути в родной Отчизне. Ведь и понятие "русскоязычной" литературы появилось далеко не сегодня…

Бондаренко отыскивает "глубинную корневую систему всего материка национальной культуры" в символистско-футуристических изысканиях "серебряного века", где её, кажется, нет и быть не может. Однако дикий цвет мистически-завораживающей поэзии стыка эпох вырос на русской почве, и четвертьвекового молчания представить невозможно. Как декаденско-модернистский надлом немыслим вне русской литературы, так и наша литература немыслима без него.

И если Маяковский не есть порождение русской истории, то чьей же? Истории сложной, заплутавшей на прочерченной чужаками дороге, но всё-таки нашей, нами прожитой, а не сочиненной. Увы, но бытие России писалась не только Сергием Радонежским и Серафимом Саровским. Бунин, увидев разинско-пугачёвский народ, поспешил от него отречься. Бондаренко же утверждает, что только великой империи по силам принять и плохое, и хорошее в своём прошлом. История Отечества, в этом бесспорная правота критика, запечатлевалась и победами, и бедами – но вопреки последним поднималась мощь "Киевской Руси… Московской Руси, Петербургской империи, Советской державы", а теперь – новой империи, Пятой империи возрождающейся из пепла России.

Возможно, будь мы едва заметным на карте княжеством с чудным, похожим на название города наименованием, всё в нашем огороженном и вмещённом в узкие улочки и крошечные дворики пространстве было бы понятным и легко истолкуемым. Но бытие России таково, что ни пространство её, ни история, ни душа не вмещаются в куцые, проверяемые геометрией границы. Если уж и способна тут прийти на помощь геометрия, то не иначе как неэвклидова. Вот об этой многомерности русской культуры, о неспособности подчинить её рамкам прямоугольника или квадрата – и говорит Владимир Бондаренко. И в этом проявляется своеобразное свойство критической манеры редактора "Дня литературы", которое можно назвать космизмом, в том значении этого слова, в котором определяют особенность поэзии Тютчева.