День Литературы, 2010 № 06 (166) - [16]

Любопытно, что на страницах детища Сенковского публиковался как он сам, так и его двойник литературный призрак – Барон Брамбеус. Еще в 1833 году собранные под одной обложкой "Фантастические путешествия Барона Брамбеуса" успех имели немалый, а затем неоднократно переиздавались. Чем привлекала читателя "брамбеусиана"? Парадоксальностью. Ниспровержением привычных догм. Иронией вперемешку с самоиронией, пародией – с самопародией.

Общество тех времен увлекалось "месмерическими опытами" на основе "животного магнетизма" и столоверчением, носились слухи о комете Галлея, коя намерена "сделать удар в нашу бедную землю", и т.д. Отголоски этих слухов и этих увлечений явственны и в "Учёном путешествии на Медвежий остров". Но время, как известно, все ставит на свои места, и нынешний читатель замечает в первую очередь не "закусившую удила насмешку" (так отозвался о Сенковском Герцен), а картины гибнущего человечества. Да, вот какие случаются в литературе "перевёртыши". В наш термоядерный век эта повесть предстала как одна из первых в мировой литературе антиупотией. Описание катастрофы, где на месте прежнего Запада стал Север, вызывает в воображении отнюдь не удар кометы "в нашу бедную землю". Сенковский, как беспощадный патолого- анатом, не боится приблизить к нам мёртвое тело земли: волнуемые на поверхности воды странного вида предметы, тёмные, продолговатые, походившие издали на короткие брёвна чёрного дерева, оказываются трупами воинов противоборствующих армий. Враги ещё истребляли друг друга, когда грянула всеобщая катастрофа и умертвила тех и других, умертвила, перемешала, выбросив на скалу жалкий манускрипт – "Высокопарное слово, сочинённое накануне битвы для воспламенения храбрости воинов". Весьма современно и поучительно именно теперь, когда человечество начало осознавать возможность самоуничтожения…

"Учёное путешествие на Медвежий остров", "Большой выход у сатаны", "Записки домового", "Превращение голов в книги и книг в головы" – примеры литературного гротеска.

Романтики верили безусловно в ощущения сверхчувственные, в существование некоей духовной субстанции, владычествующей бытием каждого. Подобная тяга к "таинственным стихиям" сопровождает всю историю нашей цивилизации, начиная с откровений орфиков (последователей учения Орфея), неоплатоников, пифагорейцев. Следующий пик интереса к "невещественным чудесам" пришёлся на средневековье а затем – на пушкинские времена. Фантастические повести Владимира Одоевского, Александра Вельтмана, Александра Бестужева-Марлинского явили целую взаимосвязь двух миров – потустороннего (иррационального, стихийно-чувственного, метафизического) и сущего (материального, вещественного). Читатель вынужден постоянно выбирать между рациональным и сверхъестественным. Но интересно, что конфликта в его сознании не возникает, ибо двоемирие обычно присутствует на равных правах.

А как относится к этим хрупким чувственным построениям Брамбеус? Ему что Пифагор, что китайский мандарин, что классицизм вкупе с романтизмом, что собственное детище ориенталистика, – над всем он потешается, все высмеивает беспощадно, всех мистифицирует, даже самого себя помещая в ад! Но заметим: "Записки домового" породили целое направление в нашей прозе – исследование парадоксов общества глазами умершего. Достаточно вспомнить "Между жизнью и смертью" Апухтина, "Сон смешного человека" Достоевского, "Смерть Ивана Ильича" Толстого.

Играючи, как бы мимоходом, с улыбочкой, ухмылочкой, Сенковский составил реестр всех пороков общества – здесь и лихоимство и казнокрадство, и низкопоклонство перед Европой и чиновная сытость и тупоумие. Составил в формах причудливых, ирреальных, но ведь и впрямь "в России истина почти всегда имеет характер фантастический", как заметил Достоевский.

Цзя ПИНВА НЕБЕСНЫЙ ПЁС

ОСЕНЬ

(продолжение, начало в №2)

о бодисатва почему-то всё не шла.

Тогда Тяньгоу спустился с серпом в низину к небольшому роднику. Русло родника было таким плоским, что росшая по краям трава мелко дрожала, захватываемая разлившимся в стороны потоком. Несколько мухоловок скользили по поверхности воды на своих восьми ножках. Они даже не шелохнулись, когда рука Тяньгоу осторожно приблизилась к ним. Но когда он попытался схватить одну из них, они в мановение ока растаяли словно тени. От досады он ударил пару раз по воде серпом, а потом улёгся на поросший травой пригорок. Тяньгоу любовался чистой гладью неба и думал о своей белоликой стройной бодисатве, которая в этот самый момент на другом берегу реки раскатывала ему лапшу долголетия к его дню рождения. Сердце его наполнилось таким блаженством, будто он был царём-королевичем, восседавшим на золотом троне. В последнее время у Тяньгоу появилась привычка петь, вот и в этот раз песня будто родилась прямо у него в груди, и он запел:

Скучаю по сестричке – изнемог совсем,

Четырёх лян травы поднять нет сил.

А как услышу сестрички голос,

И уж горы перевернуть готов.

Допев, Тяньгоу почувствовал необыкновенный прилив вдохновения и, подумав, что здесь его песни всё равно никто не услышит, затянул голосом хозяйки новый куплет. Распевая свои песни, Тяньгоу почувствовал усталость и, повернувшись, бросил взгляд на тропинку в самом основании горы. Внезапно он заметил фигуру, карабкающуюся вверх по тропе. Тяньгоу тут же узнал в ней хозяйку, но не двинулся с места, продолжая петь, как бы показывая ей дорогу к себе своим голосом. Хозяйка видимо вычислила его местонахождение и, встав во весь рост, закричала: "Тяньгоу! Тяньгоу!"