День Литературы, 2010 № 04 (164) - [2]

Она родилась в деревне в Воронежской области в большой семье. Дядьку с семьёй сослали. Работала в колхозе. Застала оккупацию. Рассказывает: летом все вышли из домов, собрались на окраине села и смотрели, как идут фрицы. Одни стояли. Другие к ним шли. Среди зелёного поля. Пришли, и стали жить в их селе. Однажды немец, шагнув во двор, зачем-то потащил её в сад позади дома. "Снасильничать или как обидеть, кто ж его знает. Я от страха язык проглотила". Их увидела в окно её мать, выскочила и стала криком его стыдить. Он не знал русского, однако под громким градом мгновенно капитулировал и исчез. Перед тем, как оставить село, немцы собрали всех у школы. И бросили. "Может погубить хотели, да не успели", – Настя смеётся махоньким ртом.

Да, я вот сейчас пишу и понимаю яснее: она нарочито говорит блаженно, голосом и языком вплетаясь в простонародную старину. "Пожечь нас, небось, хотели, да огня не сыскалось". Народ стоял, стоял, топтался и мягко гудел под большим небом, а потом влетели свои. Освободители.

Подросшая Настя уехала в Москву. Крестьянка, она работала на стройке. Рыла ямы, клала дороги, таскала тяжести. "Какая я крепкая была, ух! Лось! Мышца была во! И девчонки-бабёнки все мы крепкие были! Все мы были работящие. Жили в общежитии, дружили-не тужили. Весело жилось. Смеялись, песни пели". Она не жалуется на пудовую жизнь. Она рассказывает мечтательно и с некоторым вызовом. Да-да, она хвастается.

Настя мало спит и мало ест. "Бери, что попало, и молоти! Я все ем, раз в день – набила брюхо, и – слава Богу". Какое уж брюхо? – думаю в ответ. Какое брюхо у этого летучего тонкого создания?

Настёна беспокойная, юркая. Нервный тик изредка передёргивает жёлтое лицо, но для меня это задорное подмигивание из дальних времён её молодости – так утреннее солнце прыгает по стёклам высоток. Множество утр из тех лет впитались в неё и стали её органикой.

Она не была замужем. Совершенно очевидно: от этого не страдает.

Она всей душой в монастыре – сначала крестьянском, потом рабочем – где служила верой и правдой, и синим взором, и каменной мышцей. Душа её лёгкая, как птичка. Имя Настя, Настёна, Настенька идёт ей, как маленькой девочке, в которую она снова превратилась на старости лет. На детское имя отзывается без обид. Живо и звучно: "Чевой?"

Я, правда, добавляю: "баба Настя". Летом, когда мой сын на даче, старушка приходит из соседнего дома, и с ним играет. Она помогает с ним, возится, лучшее развлечение для него она – "Настя!", которую он требует бесцеремонно и понукает. "Баба Настя", – поправляю я Ваню, и говорю: "Баба Настя, вы с ним построже!" Она выполняет все его приказы, им умиляясь и восхищаясь. Позволяет кутать себя в одеяла, скрываясь под ними целиком, или бить медвежонком по голове. Ваня щиплет её за щёку, оттягивая кожу. "На горшках!" – кричит он перенятое от неё слово. Она гнётся и без того согбенная, и, оседлав старушку, трехлетний ребёнок скачет, барабаня её кулачками по шее. На лице у Насти, сосредоточенном и покрасневшем, – удовольствие. "Ты маленького не ругай. А то напугаешь! – учит она. – С ними надо-то по любовному!"

Баба Настя приходит в дом не одна. С Любой.

Кто ей Люба? Дочка. Любе уже восемь.

Если бы не она – баба Настя вряд ли переехала бы из Москвы сюда в дом, доставшийся от покойного брата.

Люба – дочка соседей по Москве. Муж и жена пили, пока не превратились в животных. Девочке было пять, когда её отец погиб, тело нашли битое и замёрзшее. А мать стала выбираться с ней в город – побираться. Скоро она заставляла дочку в одиночку выходить на промысел – петь песни и клянчить подаяние. Мать напивалась, лупила дочь или пропадала сутками, и баба Настя забирала Любу к себе. Отмывала, кормила, играла. Она специально для девочки покупала книжки и сама, читая не очень хорошо, иной раз по складам, учила её грамоте. Купила куклу и мяч.

Люба пела песню "Вот кто-то с горочки спустился", с которой обычно ходила по электричкам. Или с диким смехом скакала, долбя мячом с размаху, так что он взлетал от пола до потолка, но смех сменялся плачем и воплем: "Не отдавай меня!", если приходила мать.

Можно ли было лишить эту мать родительских прав?

Баба Настя пробовала, зашла к местному участковому, но так ничего и не сдвинулось.

Потом у Любы, ей уже было шесть, завелись вши, и баба Настя, знакомая с народной мудростью, втирала ей в голову клюкву. Настя вывела вшей, хотя и к ней они прицепились. Пришлось и на себя лить клюквенный сок. В то время Любина мать слегла в больницу, а когда вернулась – напилась и поколотила дочь.

На следующее утро старушка решилась.Она собрала мешок и вдвоём, старая и малая, потащили его на вокзал, такое знакомое для Любы место. Они сели в электричку, старая, у которой сбивалось дыхание, но тик веселья передёргивал лицо, и малая, у которой ссадина запеклась на губе.

Баба Настя готовилась к этому переезду загодя – дом в посёлке был готов к новым обитателям.

Отдельная история, как мать всё-таки лишили родительских прав (потом она пропила квартиру и следы её теряются), как девочка пошла в сельскую школу, как баба Настя – в возрасте восьмидесяти трёх – её удочерила. Стала матерью на девятом десятке! А? Круто, да? Впрочем, Люба зовёт её не "мама", а "баба", как и я.