День Литературы, 2010 № 04 (164) - [13]

Устаёшь повторять, что любой антураж – городской ли: заводы, подворотни, асфальт, гранитные берега, шпили; сельский ли: берёзы, плетни, огороды, колодцы – всё это – средства, с помощью которых настоящий поэт мыслит сам и заставляет мыслить свои стихи. Узость изобразительных средств, скудость палитры всегда оказывали художнику медвежью услугу.

"Академики" не принимали импрессионистов, совковые "композиторы" отвергали музыку Шостаковича, Губайдулиной, Шнитке. Когда окололитератур- ная серятина ведёт речь о традиционности, она имеет в виду исключительно ограниченность образной палитры. Но она, эта серятина, или родилась, или училась в Петербурге, и для поэтов от земли она – важная персона! Это ничего, что когда серятина помрёт, о ней забудут, не отходя от поминального стола, важно другое: главное, она протащит приезжих во все руководящие верхи, где можно властвовать, не создавая уже ничего. Почему не создавая? Да потому что город, к тому времени уже сломает наших "посланцев земли русской", и они станут насаждать свои малокультурные порядки и здесь, и там, и их будет интересовать не культура, а недоеденная в детстве колбаса.

Сегодня же со всей очевидностью ясно, что даже Есенин не востребован исключительно потому, что перерос в своём творчестве сельские порты, лапти и вышитые рубашки. До какого-то момента поэт держится за "маткин берег, тёткин край", словно за бабкину юбку, но наступает время, когда надо ходить самостоятельно. И тут руководящая серятина начинает медлить с командой: "отдать носовой, отдать кормовой!", и уже готовый к самостоятельному плаванью по жутким поэтическим волнам "пароход и человек" начинает побаиваться, "дрейфит" и, продолжая прислушиваться к псевдоучителям, выстраивает привычную тропинку образов, не рискуя сойти с неё ни вправо, ни влево.

Так Есенин порвал с Клюевым, потому что перестал писать на своём "рязанском" языке, а отважно вышел на океанские просторы русского языка, где его поджидала народная любовь и преждевременная гибель.

Так Корнилов понял бессмысленность попыток пойти проторённым путём фотографического описания того, что происходит на его малой родине, в Семёнове. Ведь ничем другим не отличается жизнь в русской деревне от городской жизни, кроме, как наличием (не боимся очередных ханжеских нападок пуританина-кальвиниста Коняева!) коммунальных удобств. Есенин на последнем откате жаловался, что "в стихах его забила в салонный, вылощенный сброд мочой рязанская кобыла". Корнилову, в свою очередь, пришлось оспаривать в рифму "доклады Виссариона Саянова"; но вершин человеческого духа Борис Корнилов достиг в бессмертной "Соловьихе". И нам кажется, Павел Васильев, прочитав "чтобы шли подруги мимо, парни мимо... почему ты загрустила, Серафима, Серафима очень грустно без тебя", вынужден был влюбиться в Кончаловскую, чтобы создать свой хрестоматийный текст "горожанка, маков цвет, Наталья". В принципе, это – лучшие стихи из васильевского творчества. Однако и здесь Корнилов "переигрывает" Васильева по всем статьям, на его же крестьянском поле, достигая глубин общечеловеческого масштаба, всеохватно владея временем, местом и даже переселением душ из человеческой популяции в птичью и обратно.

Сергей Есенин достигает космической высоты в "Чёрном человеке"; выше говорилось, что у каждого из великих творцов есть свой "чёрный человек", задача которого уничтожить творца. Обличие этого чёрного монстра – различное, Есенин пошёл по прямолинейному пути, он обозначил его прямо, без всяких там метафорических вытребенек: чёрный и чёрный... То есть он выудил его из небытия, подвластному тому "чернецу", и перенёс его в нашу трёхмерную реальность. Чёрный человек "садится на кровать", "водит пальцем по чёрной книге", приводит факты из автобиографии поэта. Но сама действительность, окружающая поэта, теряет черты реальности и переходит в сюрреалистическое пространство. "И деревья, как всадники, съехались в нашем саду" – строчка, обозначающая переход поэта в некое четвёртое измерение. Подвластное только ему, где "деревянные всадники, сеющие копытливый стук", пытаются спасти его от Чёрного человека, но ускользают в минувшее небытие, в ту страну, где "в декабре, снег до дьявола чист, и метели заводят весёлые прялки". Это двойное зазеркалье не пускает к себе поэта, он как бы вновь оказывается в двухмерном пространстве, на которое его обрекает чёрный человек, серая окололитературная стая. Выход один – разбить зеркальную плоскость, чтобы, наконец, найти себя в конкретном мире, этом или... том. Но для этого нужно убрать с дороги чёрного человека. Есенину не повезло, его трость разбивает зеркальную тюрьму, но выбрасывает его во вполне реальное небытие.

Схватка гения и чёрного человека серой стаи, даже если он потерпел поражение при жизни, не заканчивается смертью, пока живёт литературное имя, стая пытается уничтожить, принизить Есенина, перевести его в разряд узковедомственных "крестьянских поэтов", тем самым льстя ещё живущим выходцам из села, переводя стрелки из творчества на тупиковый путь пейзанской лирики.