День Литературы, 2009 № 08 (156) - [16]

Алексей КОРОВАШКО АНГЕЛИУС ЛИМОНИУС

Сборник стихов Эдуарда Лимонова "Мальчик, беги!", чьё название перекликается с названием знаменитого фильма Тома Тыквера "Lola rennt" (переведённого у нас почему-то с глагольным удвоением: "Беги, Лола, беги"), вышел почти одновременно с "натурфилософским" трактатом того же автора "Ереси". Неудивительно поэтому, что хронологи- ческая близость оборачивается близостью тематической: многие фрагменты поэтического сборника напоминают версифицированные куски новейшей лимоновской космогонии.

Например, стихотворение "Богдан и глюки" ("Мой ребёнок общается с глюками. Он мне за спину строго глядит, Их приветствует громкими гуками, Он на их языке говорит…") является парафразом тех наблюдений личного характера, которые в "Ересях" частично занимают главу "Биоробот". В ней, выдвигая теорию происхождения человечества от неких эфирных сверхсуществ, Лимонов ссылается на специфику поведения собственного, недавно родившегося сына: "Так, я заметил, что он постоянно смотрит за меня. Как будто видит за мной кого-то. Мой ребенок реагировал не на меня, но его настроение часто зависело от его взгляда за меня. … Я предполагаю, что, когда дитя рождается, оно "видит" Сверхсуществ, знает их язык и всецело чувствует себя принадлежащим тому миру. За моим плечом Богдан видит сверхсуществ – "дэвов" … и до сих пор общается с ними".

Лейтмотивом "Ересей" является мысль, "что человечество вскоре найдёт и победит своих создателей". Этой же уверенностью пронизано стихотворение "Вот менеджер, а это – муджахед…", завершающееся радикальным богоборческим призывом: "Вид Человека, будь не успокоен! Будь наглецом, сразись с твоим творцом! И победи, и съешь его на месте. Победы увенчай себя венцом, И плавай в межпланетном чёрном тесте…"

Вместе с тем многие лимоновские тексты отсылают не только к соответствующим местам "Ересей", но и к хрестоматийным произведениям русской классической литературы XIX-XX веков. Так, строчки "Мы все в душе имперьялисты, Колонизаторы – злодеи…", звучащие в стихотворении "Лепёшка-шан, лепёшка-шан…", безусловно, вызывают в памяти беспощадную пушкинскую характеристику: "Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно" (своеобразной конкретизацией этих "наполеоновских" устремлений следует считать замечательное стихотворение "Колониальный сон": "Когда мы кофе в рот вливаем, – Как по плантации гуляем… Одевши шлем, сжимаем кнут! Туземцы кофе нам несут, Собравши в короба и юбки, А мы целуем девок в губки. Ведь мы пропащи, мы плантатор – Садист, пропойца, эксплуататор…").

В некоторых случаях пушкинские "записи" лишь едва проступают на лимоновском "палимпсесте", что, впрочем, не отменяет саму возможность их прочтения и дешифровки. Например, зачин стихотворения "Где Сена долларом стремится…" ("Где Сена долларом стремится, Где дождь пузыристо идёт, В еврейском гетто как волчица Наташа с Эдвардом живёт…") производит впечатление автобиографической зарисовки с "натуры", но в действительности за ним "прячется" 41-ая строфа четвертой главы "Евгения Онегина": "Встает заря во мгле холодной; На нивах шум работ умолк; С своей волчихою голодной Выходит на дорогу волк".

Даже в области поэтического синтаксиса Лимонов склонен применять риторические конструкции, весьма характерные для пушкинской эпохи. Поэтому, когда наталкиваешься на уничижительную дефиницию прекрасного пола в произведении, озаглавленном "Однажды, в Довиле…" ("Что женщина? Лишь щель, лишь злой каприз, Когда по этой уводящей щели Ком ДНК стекает властно вниз, Если низвергнуть раньше не успели…"), не можешь отделаться от ощущения её формальной близости к пушкинскому толкованию дружбы ("Что дружба? Легкий пыл похмелья, Обиды вольный разговор…").

Если Пушкин, будучи нашим "всем", годится буквально для всего (хотя в "Священных монстрах" Лимонов и отводил ему скромную роль "поэта для календарей"), то сфера применения других классиков ограничена в "Мальчике…" определённой тематикой. В частности, "осколок" такого лермонтовского текста, как "Смерть поэта" ("И он убит – и взят могилой, Как тот певец, неведомый, но милый…"), был использован для украшения стихотворного "венка" Геннадию Шмакову: "Генка милый! Уже давно ты взят могилой, и подвигов моих не зришь…"

Как мы уже сказали, в лимоновской "эхокамере" хватает места и поэтам двадцатого столетия. Из них самая большая "территория" досталась Владимиру Маяковскому, захватившему в сборнике "Мальчик, беги!" целых два интертекстуальных "плацдарма". Причём в обоих случаях средством художественного "нападения" послужил вопрос, который замыкает стихотворение "А вы могли бы?" ("А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?"). Именно он почти "калькируется" в последних строчках "Землетрясения и затмения" ("А вы испугаться трясенья могли бы, Когда, изгибаясь, ломается дверь?..") и безымянного текста "Я презираю хлеборезов…" ("А вы бы повернуть могли бы, Тот ключ с улыбкой на устах…?" имеется в виду ключ зажигания реактивной системы залпового огня "Град". – А.К. ).