День Литературы, 2009 № 03 (151) - [22]

И – так жалко, так жалко ему стало эту, действительно, уже каждой ресничкой самую для него родную и, оказывается, уже вполне немолодую женщину!

Он даже вздрогнул, когда вдруг понял, что жене его, давно не безрассудной, давно присмиревшей, всё-таки хочется, чтобы её бесконечные стояния у плиты, бесконечные походы на рынок и в магазины имели тот же таинственный смысл, во имя которого она когда-то безотчётно мчалась в Рязань, кормила комаров на Липенском болоте...

Он, вот так подумав, только взглянул на неё, а она вся сразу будто зажглась.

"Да ей же, как собаке, ничего не надо говорить! – оторопел он. – Она сама всё чувствует и всё видит насквозь!"

И когда в этот вечер они остались одни, он смог не столько приласкать её, сколько пожалеть. А она жадно впитывала в себя каждое его даже случайное прикосновение.

На следующий день на работу он ехал с одной только твёрдой мыслью: как бы ни вымораживала ему душу ненавистная эта работа, а жене какое-то тепло своё надо постоянно показывать. Потому что, оказывается, ничего другого ей уже не нужно!

Но жизнь с тех пор сама упростилась. Потому что не тепло он стал показывать ей, а новые стихи. То есть, и по дороге на работу, и по дороге с работы, и даже на работе у него в голову вдруг стали складываться сами какие-то строки. И он бубнил их жене со специально заведённого блокнотика или по памяти, а она слушала, сияла.

Однажды, возвращаясь домой, Вячеслав Вячеславович встретил во дворе старенького поэта Прохорова, жившего в их писательском кооперативе, и теперь редко где, кроме своего двора, появляющегося. Он выгуливал своего кокер-спаниеля – тоже состарившегося, превратившегося в существо, у которого огромные вислые уши, наверно, стали и главной ношей, и причиною глубочайшей кротости.

– Ну, Слав, ты как? – спросил Прохоров вместо приветствия.

– Никак, – ответил Вячеслав Вячеславович и отвернулся от кокер-спаниеля, слишком уж выжидательно глянувшего ему прямо в глаза.

– Ты вроде бы служишь где-то?

– Служу…

– Да, стихами теперь не проживёшь… А твоя Надя как поживает? В лифте встретилась, а она уже и не сияет… Превратилась, значит, в такую всю из себя солидную женщину… Да и ты давно не паренёк…

– Был у нас с Надей один переходный период… – Шевцов нашёл вдруг самое точное определение своим всё-таки переменившимся отношениям с женой и сам поразился его простоте.

– А моя старуха померла, и в ухо мне уже никто не зудит… – сказал Прохоров. И чтобы перебить горечь от сказанного, спросил: – А ты хоть стихи продолжаешь крапать?

– Вроде бы…

– И не прочтёшь?

А из Шевцова вдруг всё само полилось.

Прохоров, сурово склонив голову, слушал.

– И что?.. – спросил Шевцов, когда не остановиться в чтении было уже неловко. – Я просто давно никому ничего не читал…

– Надо нам по граммулечке выпить, – после некоторого размышления предложил старый поэт. – А то я пью теперь только со своим спаниелем.

Вячеслав Вячеславович согласился. Очень уж захотелось ему услышать какие-то слова о своих новых стихах от некогда знаменитого Прохорова.

– Знаешь, твоя первая книжка, где "маятник был похож на большую каплю, которая так и не упала на пол", – это чистый выпендрёж! – твердил Прохоров с прямотою истинного мэтра. – Я даже переживал, сможешь ли ты выкарабкаться из этого своего словоблудия! Потому что, мало ли на что может стать похожим маятник, если тебе сказать нечего!

– Да… – охотно соглашался Шевцов.

– А вот твоя "Царевна-рёвушка" – это уже был прорыв!

– Мне тоже "Царевна" до сих пор нравится, – сказал Шевцов с благодарностью за то, что старик помнит его самые первые стихи.

– Вот ты и продолжай писать…

– Да я пишу!

– За тебя выпьем…

– А я за вас выпью… Когда-то вы читали своего "Жаворонка", а у меня мурашки по коже… А помните, как на Тютчевском празднике мы выступали в деревне и мужик один, с вот такенными кулачищами, слушал вас и фуражкою глаза утирал?..

Их согревала эта общая память о прошлой волшебной жизни, когда стоило только опубликоваться, и сразу, как эхо, приходили вороха читательских писем, когда их книги, изданные стотысячными тиражами, исчезали с магазинных полок в три дня...

– Теперь уже и лермонтовское "Выхожу один я на дорогу…" никто бы не заметил… – горестно сказал старик.

– Никто бы не заметил!

– Да и чтобы такое написать, надо быть уверенным, что всё человечество без такого стихотворения уже жить не может…

– Да…

– А ведь это лермонтовское стихотворение – вершина всей мировой поэзии!

– Согласен… И Рубцову его "Горницу" только сам Бог мог продиктовать!

– Но и Бог не может диктовать в пустоту!

– Не может.

– Воздуха нам теперь не хватает!

– Не хватает…

Домой он вернулся, может быть, через час. С торжественной грустью вернулся. И долго читал свои стихи ещё и жене. А она благодарно слушала.

На следующий день Шевцов абсолютно безотчётно, только под впечатлением от беседы с Прохоровым, вручил свои новые стихи Санкину, который о собственном желании стать поэтом давно и благополучно забыл. И к вечеру тот вернул ему рукопись со словами: