День Литературы, 2007 № 09 (133) - [26]

Когда в то первое утро он выпил свой чай, в сторонке выпил, чтобы, не дай Бог, ни одна капля не упала на раму, так вот, когда он подошел к столу и взглянул на раму… Ребята, перед ним лежала новая вещь. Ни единого изъяна он не обнаружил, ни одной царапины, ни одного помутнения... Рама словно сама, по собственной воле, привела себя в порядок, прихорошилась, чтобы понравиться ему и отблагодарить за заботу и доброе отношение.

Когда я в то утро зашёл в мастерскую, в очередной раз подивившись зелёным водорослям, свисавшим с потолка причудливой плесенью, разметавшейся по стенам, то застал Юрия Ивановича у стола – он рассматривал диковинную раму, которая в этом сумрачном помещении производила впечатление солнечного зайчика.

– Представляешь, – сказал он, не отрывая взора от стола, – сегодня утром рамочку нашёл. Возле мусорных ящиков. Кто-то выбросил за ненадобностью.

– Ни фига себе рамочка! – почему-то шёпотом воскликнул я.

– Это она сейчас так смотрится, а нашёл я её всю в пыли, тёмная такая была, можно сказать, неприглядная. А теперь смотрю, вроде как вся огнём вспыхнула… Надо же...

– Старинная?

– Похоже на то, – ответил Юрий Иванович.

Когда я, отлучившись в соседний магазин, вернулся в мастерскую, то застал живописца в полной растерянности. На мольберте во всём своем великолепии стояла золотая рама, а на полу были разбросаны не менее полудюжины картин.

– Ничего не понимаю, – бормотал Юрий Иванович, и глазки его из зарослей бороды, начинавшейся от бровей, моргали с почти детской беспомощностью. – Ни одна моя работа не подходит. Представляешь?

– По размеру? – уточнил я.

– Да нет, с размером всё в порядке, размер как раз очень удачным оказался, все работы ложатся в раму без зазоров… Что тоже странно, между прочим… Картины по размерам разные, а в раму ложатся… Так не бывает, Витя, так не бывает… Посмотри… То ли картины съёживаются, то ли рама раздаётся…

Первой Юрий Иванович вставил в раму "Весну на реке Онеге" – картину яркую, солнечную, со сверкающим снегом, радужными льдинами ледохода… Так вот, прямо на наших глазах всё разноцветье в раме померкло и сделалось почти графическим, одноцветным, будто в карандашном исполнении.

– Не понимаю, ничего не понимаю, – Юрий Иванович безутешно присел на табуретку.

– Давай другую! – решительно сказал я. – Кто эта красавица? Чей портрет?

– Девочку мама привела… Школу заканчивает… Живут они рядом, в этом же доме… Семнадцать лет девочке, – добавил Юрий Иванович, с ужасом глядя на раму.

– Давай портрет! Девочка, я смотрю, вся устремлена навстречу будущей счастливой жизни! – громким голосом и жизнеутверждающими телодвижениями я пытался встряхнуть Юрия Ивановича и вывести его из состояния обескураженности.

Вынув из рамы онежский пейзаж, я с содроганием краем глаза увидел – он снова стал наливаться красками. Взяв себя в руки, я сделал вид, что ничего не происходит, и вставив девичий портрет в раму, установил на мольберте и отошёл в сторону, чтобы полюбоваться и воздать должное таланту мастера.

Но когда повернулся к Юрию Ивановичу…

Он смотрел на меня и глаза его были заплаканы. Две одинокие слезинки вывалились из его вдруг покрасневших глаз, сорвались вниз и утонули в бездонной бороде.

– Ну? – выдавил он из себя. – Что скажешь?

– Прекрасная работа! – брякнул я, не всмотревшись ещё толком в картину на мольберте. Но когда, повинуясь его взгляду, посмотрел на портрет школьницы…

Сказать, что я протрезвел, это ничего не сказать, у меня было такое ощущение, что я протрезвел навсегда. С портрета на меня смотрела зрелая женщина с бесконечно усталым взглядом. А поза… В её позе было что-то обречённое, руки не просто лежали на коленях… Так могут лежать только рельсы… Как бы придавленные собственной неподъемной тяжестью.

– Вот мне цена, – причитал Юрий Иванович, заливаясь слезами. – Вот мне истинная цена, гамбургский счёт, мать его… Я понял – рама обнажает, рама всё ставит на свои места… Я привык оформлять работы в картонные паспарту, в необра- ботанный багет в сучках и заусеницах, я даже наждаком его не драил… Конечно, в таком багете что угодно будет смотреться конфеткой из Третьяковки…

Я молча вынул портрет девочки из рамы и отставил его в сторонку. И увидел, ребята, просто увидел, как на моих глазах портрет начал преображаться. Казалось бы, ничего не изменилось, осталось всё то же самое, те же краски, та же продуманная небрежность мастера, но передо мной опять сидела девочка, полная радостных устремлений в счастливую жизнь, которая начиналась сразу за школьным порогом. Её легкие воздушные руки готовы вспорхнуть с колен, они ещё никого не обнимали, они ещё будут обнимать, они уже хотят, уже тянутся, чтобы обнять, её глаза лучились надеждой, а её поза… Казалось, она через секунду сорвётся с места и выпорхнет из этой мастерской, увешанной зеленоватой тиной, вырвется навстречу весеннему солнцу, навстречу солнечным зайчикам, навстречу птицам, кошкам, собакам, навстречу людям, в конце концов!