День Литературы, 2007 № 02 (126) - [39]

Где же этот научный центр набрал таких материалов, чтобы выдавать отвратительную ложь за чистую правду?!

Я 17-го октября прибыл в Москву с Западного фронта – на другой день после самого "судного дня" 16-го октября – и почти до конца месяца пробыл в Москве, причем целую неделю мотался по городу, навещал друзей и знакомых, даже с заездом в пригородные места.

Москва не походила на готовящийся к сдаче город.

Похоже, что паника была спланирована специально сверху, иначе она не могла бы так сразу охватить весь город (насчет смысла этой паники у меня есть свои соображения).

За всю неделю я ни разу не услышал ни одного оскорбительного слова ни в свой адрес, ни в адрес евреев вообще.

Отметку, что я несколько иной – что я еврей, я получил в начале октября, находясь в Особых частях разведотдела штаба Западного фронта.

Мы размещались на верхнем этаже двухэтажного здания. Было время обеда. Вдруг раздался гул вражеских самолетов, шум взрывов бомб, с треском посыпались стекла из оконной рамы, полетела и сама рама.

Все сыпанули вниз, а я не спустился, пока не доел кашу.

Внизу кто-то из наших положил дружески мне руку на плечо: "А ты не похож на еврея..." – ? – "Ты не трус..."

...Каждый день в сторону Горького уходили колонны мобилизованных военкоматами. В конце месяца с одной из колонн зашагал и я.

Собралось нас четыре умника (двое евреев и двое русских), и мы забрались в какой-то грузовик, который нас подвез до фабричного поселка Лакино, где мы и решили поджидать свою колонну – чего ноги зря отбивать...

Пустили нас в женское общежитие фабричных ткачих. Расположились прямо в коридоре. Ночи две-три провели так. И поскольку я помещался в коридоре, то встречался и перекидывался словами не с одной женщиной.

Помню, одна средних лет ткачиха, член партии, между прочим, сказала: "А что нам? Сталинский килограмм хлеба у нас никто не отберет".

И ни одного попрека в адрес евреев я не услышал.

Ну, конечно, отдельные эксцессы могли повстречаться (если особенно покопаться в каких-то материалах, вплоть до расстрелов на месте: в столице было объявлено осадное положение).

О способности обывателя шушукаться и сплетничать приведу такой пример: 22 июля 1941 г. был первый налет на Москву немецких самолетов. На другой день уже можно было услышать: "Леваневский прилетал бомбить Москву".

Сигизмунд Леваневский (из поляков) – летчик, спасавший челюскинцев, – один из семерых первых Героев Советского Союза – пропал без вести в 1937 году, пытаясь перелететь через Северный Полюс.

Но никакого шушуканья насчет евреев в начале войны я не слышал, что не раз пришлось мне слышать в конце войны, а особенно после – от разных начальников, коммунистов и т.п.

Зачем же сейчас – через 65-ть лет – наводить такую напраслину "по еврейскому вопросу"?

Неужели это вызовет к нам, евреям, большую любовь?..

Михаил Бриман, который пятнадцать лет в Красноярске верой и правдой служил собкором "Советской культуры", пишет в израильской газете, что все 15-ть лет дружил с Виктором Астафьевым, бывал у него на квартире, гостевал и в его доме в деревне, конечно и выпивал там с ним...

И вдруг, уже после смерти Астафьева, газета в России напечатала какие-то вновь найденные его заметки, в которых Астафьев (он пришел в больницу, где умирала его мать) в описании врачихи объединил: ее невнимательность, грубость и неуместное в условиях больничной палаты изобилие золотых украшений с национальностью врачихи, – конечно, еврейской.

И тут-то наш Бриман (он живет в Нацрат-Илите) разошелся: вот где Астафьев показал свое истинное антисемитское лицо!

(А вот мы читаем воспоминания евреев о своем пребывании в гетто. И они рассказывают, как приходят немцы и требуют выкупа – и запертые в гетто, уже ранее не раз обобранные, – снова, оказывается, умудряются собрать среди евреев какие-то драгоценности для отмаза...)

Что же Бриман за 15-ть лет, в совместных распитиях с хлебосольным Астафьевым, – так и не разобрался в его истинном лице?..

Конечно, в Израиле уже можно лягнуть мертвую собаку, не приносящую прибыли.

Да, Астафьев не питал любви к евреям, но не только к ним. Да и о своем русском брате мог крепко выразиться (тяжелой судьбы был Астафьев).

Но Виктор Астафьев был один из немногих честных писателей в советской Руси, который писал правду и о войне, и о том, что творилось в действительности в стране, победившей фашистское зло.

Лия Борисовна, учитель литературы советской школы, на книгах Астафьева воспитывала в своих учениках чувство правды (и как еще писал Пушкин: "Чувства добрые я лирой пробуждал").

И что ж ей было делать, когда "великий" Эйдельман устроил ведьмовскую свистопляску вокруг Астафьева, полуразрушенного жизнью человека, из деревни, прошедшего через сиротское детство, войну и выбившегося в самого совестливого писателя России, – среди интеллигенции, отплясывавшей демократические канканы, когда с её горла чуть сдвинули душившие её пальцы...