День Литературы, 2006 № 10 (122) - [5]

Еще один парадокс — отношение Юрия Кузнецова к литературе. "Поэт всегда прав — эту истину я знал давно", — говорил он, обосновывая получение героем пощечины от Марии Магдалины: "Вводить в жизнь Христа любовную линию — безумие для богослова, но не для поэта". Литература мельчает, становится бульварным чтивом или холодным экспериментаторством. Юрий Кузнецов пишет поэмы, которые сразу ставят вопрос о религиозном служении литературы. Создается впечатление, что автор "Пути Христа", хорошо знающий, в каких опасных играх теперь участвует словесность, ставит перед собой вполне конкретную задачу: заставить читателя встать перед "литературой", услышать ее проповедь, признать серьезность поэтического евангелия и основательность распределения знаменитых грешников по разным участкам преисподней. Без всякой иронии и художественной условности Кузнецов заявляет о праве поэта судить и объявлять приговор, который явно не умещается в пределах искусства. "Я был предельно осторожен и старался быть объективным в отборе того или иного "кандидата" в ад. Для меня важно было знать, как они относились к Сыну Божьему. (…) И попали они у меня в ад за прегрешения перед Богом. Тютчев — за пантеизм и прелюбодеяние, Гоголь — за чертовщину (…) Конечно, Шекспир весьма велик, но не выше Голгофы. И было что-то в нем от публичной девки…"

Литературу, которой был верен всю жизнь, Кузнецов определяет в ад. Там Данте, Эразм Роттердамский, Гете, Шекспир, Свифт, Вольтер, Руссо, Сад, Гоголь, Белинский, Герцен, Тютчев, Толстой, Булгаков, Солженицын. Там Гутенберг, научивший мир печатать книги, тиражировать ложь и ересь. Напрашивается вопрос, который озвучил Владимир Бондаренко: "Видишь ли ты себя самого в аду?" "Еще как!", — ответил поэт. Не прочь отправить туда Кузнецова и некоторые критики, например, В.Хатюшин, возмущенный (и справедливо) судьбой Гоголя: "За такие вещи современному "художнику" уж точно ада не миновать (…) Если Данте у него — в аду, то где же в недалеком будущем быть и нашему адоизобретателю". Невеселая получается история: возвышая литературу как ничем не ограниченную свободу художественного высказывания, Юрий Кузнецов отправляет в ад других "свободных" творцов. Осуждая многих за гордыню и духовное отступничество, сам оказывается под подозрением в кощунстве, ереси, модернистской или постмодернистской игре. Те, кого В.Бондаренко называет "нашими православными рапповцами", готовы отправить поэта в ад. Сам Кузнецов, в принципе, с ними согласен. Ад стремительно разрастается до целостного мироздания: здесь Чубайс, Ельцин, но есть и Солженицын, тут Ленин и Корнилов. Здесь Гоголь, мучительно желавший служить Богу своими произведениями. Здесь же Вольтер, в Бога не веровавший. Читатель видит, что при желании Кузнецов мог сделать ад беспредельным и всеохватным. Не общий итог судьбы отправляет в ад Гоголя, Тютчева или Солженицына, а один из мотивов жизненного пути, позволяющий поэту вынести свой приговор. Если идея и образ ада есть испытание человека на милосердие, на способность любви к тем, кто любви и не заслуживает, то, наверное, автор "Сошествия" этого испытания не выдерживает. Пространство этой поэмы напоминает какое-то шумное кладбище всей мировой культуры. Путешествуя по нему, читатель знакомится с "надгробными надписями", выполненными в саркастическом жанре уничтожающей эпитафии.

В "Пути Христа" есть сцены, которые вызывают у критиков особые претензии. В канонических Евангелиях отсутствует эпизод с легионером, которого кузнецовский Иисус проклинает за то, что проиграл его в кости. В Новом Завете ничего не известно о пощечине, полученной от Магдалины за ее безответную любовь. Юный Христос не воскрешал Варавву. В Евангелиях он ходил по воде, а не по морскому дну, превращаясь в античного гиганта. В Священном Предании трудно представить гротескную встречу Христа с Иоанном Крестителем, который держит отрубленную голову в собственных руках. Но литература никому не обещала ограничивать свое общение с историей — светской и священной — смиренным пересказом событий. Литература — область риска, ведь автор придает своему частному и отнюдь не сакральному слову статус свободного сюжета, которому неизвестно как предстоит отразиться в умах читателей. Н.Переяслов считает Ю.Кузнецова "латентным постмодернистом" — "интуитивным предтечей и первопроходцем российского постмодернизма". Аргументы весьма интересны: "опускание красивого и гордого мифа" (например, в "Атомной сказке"); превращение мирового литературного наследия и современных произведений в "личную собственность"; стремление создать и утвердить "авторский миф", игнорирование всех канонов. Именно постмодернизм, по мнению критика, привел поэта к евангельскому сюжету: Христос, идущий у Кузнецова по дну моря, "претерпевает некую чисто сказочную метаморфозу сродни приключениям Алисы в стране чудес". Воскрешение Вараввы — "сценка стопроцентно "шаманского" целительства", в отношениях Иисуса Христа и Марии Магдалины — "исключительно земная интрига", "самостоятельный любовный роман в миниатюре". "Дерзнул в своем творчестве прикоснуться к переосмыслению образа Христа, но при этом так и не сумел освободить свое сердце от ослепляющей его гордыни…", — подводит Переяслов черту под своими обвинениями.