День Литературы, 2006 № 06 (118) - [11]

Вызывает удивление и тезис о затравленности Маяковского к двадцать седьмому году. Правда, через десять страниц утверждается прямо противоположное: "обрушиться на позднего (Маяковского. — Ю.П.) значило бы впасть уже в прямую антисоветчину". А еще через страницу сообщается, что уже в конце двадцатых годов поэт и его единомышленники впадают в немилость власти.

Травля — это когда не печатают, когда из 301 отзыва только 3 положительных, когда навешивают идеологические ярлыки: "русский фашист", "кулацкий писатель" и т.д. Ничего подобного в жизни Маяковского не было и быть не могло. Сам же он в травле других явно преуспел… И говорить, как Быков, что "страна его не понимала и понимать не желала — видать, он не ошибся, когда выкрикнул истерически: "Я не твой, снеговая уродина!" — это значит окончательно утратить чувство литературной реальности, способность логически мыслить.

Во-первых, оперировать такими огромными категориями, как "страна", пусть и с подачи Маяковского, непродуктивно. Во-вторых, большая часть читателей поэта не только понимала, но и боготворила. В-третьих, оскорбительные слова, адресованные тысячелетней, традиционной России, слова, сказанные в 1916 году, вводить в контекст конца 20-х годов как реальность данного времени, как проклятие СССР — это и откровенный подлог, шулерство, и подмена понятий, и изнасилование Маяковского. В первую очередь потому, что "стране-подростку", "моей" стране, которую он любил, "вынянчил" и т.д., таких слов он адресовать не мог ни при каких обстоятельствах. И еще — в оригинале в приведенной строке из стихотворения "России" восклицательный знак отсутствует. Я, конечно, понимаю, что Быков, как говорят, поэт, но все же…

Итак, почти каждое суждение Д.Быкова о Маяковском в этой большой главе в 33 страницы требует комментариев-возражений, что я по понятным причинам делать не буду…

Остается верен себе Д.Быков и в главе о Блоке и Пастернаке. Приведу лишь некоторые вершинные суждения, открытия жизнеописателя-исследователя. Происхождением — дворянским у Блока и интеллигентски-еврейским у Пастернака — Быков объясняет позиции в 17 году и последующий период. Именно происхождением была "предопределена некоторая второсортность пастернаковской позиции". И далее, что не строчка, то "шедевр", то верх фантазии и нелепости. Например, быковский тезис о призыве Блока наслаждаться величием гибели развивается и иллюстрируется так: "И потому в блоковском отчаянии — да, гибель, но гибель от стихии, в великий час и от великих причин, — есть истинное благородство: "Я знаю — то Бог меня снегом занес, то вьюга меня целовала!"

Не комментируя версию Быкова, обращаю внимание только на то, как она аргументируется. Автор "Пастернака" восприятие Блоком революции иллюстрирует цитатой его стихотворения "Поэты". А оно опубликовано в 1908 году, первая черновая редакция появилась в 1903 году. В этом стихотворении выражена символистски-модернистская идея противопоставления поэта всем остальным, обывательскому болоту, к которому относятся и читатель, и критик. То есть утверждается идея избранничества, небожительства, которую Блок не раз резко и справедливо критиковал. Показательна и его поздняя реакция на это стихотворение: "Отвратительный анархизм несчастного пьяницы".

То есть идейно это стихотворение и цитируемые Быковым строки никакого отношения к блоковскому мирочувствованию в 1918 году не имеют и иметь не могут. К тому же, как следует из сказанного, здесь допускается Быковым недопустимая хронологическая инверсия. К этому приему автор книги прибегает неоднократно. В частности, страницей ранее, где рассуждает о "железнодорожном" познании России у Блока и Пастернака. Если принять на вооружение логику Быкова, то тогда можно утверждать, что прототипом Хлестакова был автор "Пастернака".

И последнее: в очередной раз в цитате допущены ошибки, сразу три. У Блока приведенные Быковым строки выглядят так: "Я верю: то Бог меня снегом занес, / То вьюга меня целовала".

Дмитрий Быков — любитель сравнений. Он постоянно скрещивает писательские судьбы, творчество. Видимо, именно в такие моменты автор особенно не контролирует себя, дает волю своей богатейшей фантазии. В результате рождаются многочисленные пассажи, один умилительнее другого. Приведу только один: "И если бы "Двенадцать" — поэму о патруле — задумал писать Пастернак, — Петруха не убивал бы Катьку, а спасал ее от жадной, грубой любви юнкера, возрождал к новой жизни… в общем, погиб бы Ванька, тот самый, который "с Катькой в кабаке". А к двенадцати прибавилась бы тринадцатая — Катька-Магдалина, которая шла бы во главе всей честной компании об руку с Христом, оба в белых венчиках из роз".

Сначала о реальном, о чем говорить неудобно, настолько все очевидно. Оригинальна сама трактовка "Двенадцати" — "поэма о патруле". Умри Дмитрий, но, действительно, лучше не скажешь. Смело можно включать этот "шедевр" в школьные и вузовские учебники, в тесты и им подобные источники для дебилов. Во-вторых, Петруха убивает Катьку случайно, а не преднамеренно, что следует из быковского текста. В-третьих, о жадной, грубой любви юнкера — в поэме ни слова. В-четвертых, на чем основывается быковская версия о пастернаковском варианте "Двенадцати". Ни одно из произведений Бориса Леонидовича о революции, включая "Доктора Живаго", который возникает у Быкова в данном контексте, оснований для таких предположений не дает. Даже самый созвучный Пастернаку герой Юрий Живаго — это не человек поступка. Он не то что убить Ваньку или возродить Катьку не может, он спасти себя не в состоянии.