День Литературы, 2006 № 05 (117) - [34]

Это своя особая "кузнецовская" победа. "Я скатаю родину в яйцо? /И пройду за вечные пределы./ Раскатаю родину свою... /Ибо все на свете станет новым". Тут, конечно, не органичная почвенность хоть и не воцерковленного, но православного молитвенника по всему духу своей поэзии Николая Рубцова? Тут звонкий советский авангардист и даже троцкист Маяковский! Но почему Юрий Кузнецов не имеет права протянуть руку Владимиру Владимировичу? Поэты-то они равнозначные.

Сам Юрий Кузнецов отвечал своему другу и наставнику Вадиму Кожинову, защищая именно авангардистскую каббалическую философию "Цветов зла" Шарля Бодлера: "Это только злобу у нас не принимают даже на уровне обыденного сознания, а зло — оно обаятельно… Корни зла тоже пронизывают человечески характер. Но уходят еще глубже к самому Сатане, к мировому злу. В отличие от злобы зло привлекательно. А вспомним "Потерянный рай" Мильтона. А это же апофеоз Сатаны!" Оправдывал ли он таким признанием свое подражание Мильтону — вызывающую "дантевскую" поэму "Путь Христа"?

И Кузнецов писал программные стихи: "Птица по небу летает, /Поперек хвоста мертвец. /Что увидит, то сметает,/ Звать ее: всему конец". И не менее программно уже о себе самом: "Одиночество духа парит, /Разрывая пределы земные,/ Одиночество духа парит, /Прозревая уделы иные". Бондаренко придумывает такое оправдание авангардизму Юрия Кузнецова: "Это путь изначально всемирного поэта в свою национальную нишу. Возвращение блудного сына, затерявшегося на олимпийских просторах. С собой он в нашу национальную сокровищницу принес и Данте, и Шекспира, и священные камни европейских святынь. "Отдайте Гамлета славянам!/ И русский Гамлет шевельнулся /В душе, не помнящей родства..." Или "Но чужие священные камни /Кроме нас не оплачет никто". Бондаренко итожит: "С простотой милосердия Юрий Кузнецов былых врагов превращает в заклятых братьев".

Сам же Бондаренко не может не заметить: "Кстати, всегда поражает смелость образов у Юрия Кузнецова. Так и видишь картины Павла Филонова, или Сальвадора Дали, или уж, на худой конец, Петрова-Водкина, но только не передвижников. Да и в поэтическом ряду ХХ века напрашиваются совсем иные имена, нежели его сверстник Николай Рубцов, Скорее ранний Заболоцкий и Хлебников. Скорее Гарсиа Лорка и Поль Элюар. Впрочем, это все касается лишь видимой сюрреалистичности и фантасмагоричности иных образов Юрия Кузнецова, внешних примет его несомненно авангардной поэзии".

Не надо делать плохую услугу великому современному русскому поэту-авангардисту, ставя его не на свою полку, не в свой достойный и прекрасный ряд.

Только сейчас после статей Бондаренко начинает проясняться действительный силуэт Юрия Кузнецова, несомненно, поэта насквозь авангардного. Я убежден, что именно по эстетическим законам высокого авангарда его только и можно по-настоящему понять и достойно его величия оценить.

2.

Уже в первой же главе, говоря об Иосифе Бродском, несомненно, поэте №2 русского авангарда, Владимир Бондаренко бросает вызов раскручиваемым у нас "дерьмократической" критикой на базе модернизма антипатриотическим мифам. При этом не обязательно, что либеральная критика, как мерзкий Дмитрий Быков с сионистской физиономией на обложке своей книги "Вместо жизни" — какое характерное название: именно вместо жизни, в замещение живой русской жизни на искусственный местечковый подвал андеграунда! — заявляет открыто нагло: "Мне, русофобу, желательно видеть русский народ юродивым". Гораздо чаще та же цель преследуется прикровенно, исподтишка.

Оборотная сторона того же мифа — представление о Бродском как о законченном авангардисте. Да он в своей поэзии, как все модернисты, наслаждался каббалой из скрытых цитат. Как подметил наблюдательный Бондаренко, поэт вдохновенно парит в поэтическом воздухе Фроста, Джонна Донна, Одена, Элиота, Державина, Хлебникова, Баратынского, Цветаевой. Он обустраивает свой поэтический мир среди воздушных замков, возведенных фантазиями лучших рыцарей Парнаса. Он прибегает к типично модернистской манере "enjambement", затягивая строку, как бы опуская ее по ступеням. Как типичный модернист переводит поэзию в прозу и любуется возникающим контрапунктом. Утяжеляет строку и затем высвечивает ее иронией. Бондаренко метко замечает, что ирония у Бродского нередко пожирает смысл стиха. Но весь этот стихотворный пейзаж типового авангардизма Бродский столь же органически обставляет эллинскими "колоннами" классического ионического ордера. Что уже не знаешь, кто Нобелевский лауреат Бродский — модернист или неоклассик.

Наконец, третья уже совершенно отвратительная сторона мифа о Бродском. Из него делают поэта "всеохватного еврейства" (в сионистском понимании этого термина). А он писал о себе в интимных письмах любимой: "У русского человека, хотя и еврейца, конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь".

Приехав в США, он вызывающе отказался от еврейской общины: "Никаких синагог, пожалуйста. В синагогах я выступать не буду… Я, знаешь ли, плохой еврей". А на провокационный вопрос прессы, считает ли он себя евреем, отрезал: "Считаю себя русским поэтом". Бродский категорически отказался посетить Израиль. Сэр Исайя Берлин пишет: "Он не хотел быть еврейским евреем. Быть окруженным евреями, мучиться еврейскими мыслями. Думать о еврейских проблемах было не для него. Его еврейство не интересовало. Он вырос в России и вырос на русской литературе. Это было для него". Он порой даже бравировал, что понимает антисемитизм: "В вопросе антисемитизма следует быть очень осторожным. Нельзя заставлять себя любить насильно. Ведь все мы в какой-то степени расисты. Какие-то лица нам не нравятся. Какой-то тип красоты". Самому ему демонстративно нравился русский тип красоты, и как правильно подметил Бондаренко: "Осесть в своем этническом еврейском углу он категорически не желал, выбивал из себя местечковость всеми возможными способами".