День Литературы, 2006 № 03 (115) - [4]

К 60-ЛЕТИЮ БОЙЦА-СОБРАТА

Дорогой Володя Бондаренко.

Не считай, что между нами стенка.

Будьте счастливы: и ты, и "День", и дом.

Только не зови меня Жидом.

(В одной из своих статей я назвал Владимира Бушина, столь долго сохраняющего свою молодую бойцовскую энергию "нашим русским Вечным Жидом", — В.Б.)

Владимир Бушин. Красновидово

Дорогой Володя. Сердечно поздравляю. Здоровья, новых взлетов, крепко обнимаю. Николай Кузин. Екатеринбург

Дорогой Володя… Всегда с тобой. Желаю дальнейших успехов. Ты еще молод. Жду в гости к себе. Григорий Климов. Нью-Йорк

Володя, дорогой, поздравляю с юбилеем! Радуюсь, что все прошло на отлично, — ты это заслужил — и, слава Богу, награду — как признание твоих заслуг — получил от своих читателей при жизни. По поводу поездки в Китай… Как я тебе и обещала, ты один из первых в списке. Жду в мае. Светлана Селиванова. Пекин

ВЫСТУПАЮТ УЧАСТНИКИ ВЕЧЕРА

Александр ПРОХАНОВ

Теперь, когда Владимиру Бондаренко уже 60 или ещё 60, можно сказать, что жизнь его — это не набор случайных эпизодов, коллизий, воззрений или прозрений. Его жизнь есть путь — целеустремлённое движение. Стремление, которое вдохновлялось, которое побуждалось некоей загадочной, восхитительной, текущей по небу звездой, может быть даже Вифлеемской звездой. И он как, волхв, как приносящий дары, двигался за этой звездой, которая иногда пропадала, превращаясь в какое-то странное сияние. А иногда исчезала, и вместо неё образовывался какой-то ужасный чёрный квадрат, но в недрах которого она опять начинала мерцать и проступать в своём божественном свете.

Молодой критик Бондаренко — был сосудом, в который неустанно вливались тысячи ручьёв, тысячи капель, тысячи напитков. Он жадно, как губка, вбирал всё в себя, искал, чувствовал. Он учился непрерывно. Учился у великих, учился у малых мира сего. Учился у своего любимого Севера. Учился у окружавших его изумительных, восхитительных художников слова, которых сегодня уже нет с нами. В этом учении у него был и Афганистан. В этом учении своём он возглавил в ту давнюю пору очень эпатирующую и во многом, может быть, сомнительную тогда школу сорокалетних, став её лидером и её певцом. В ту пору, в пору собирания сил, он был абсолютно неуживчив, абсолютно неудобен. Это был человек, который всё подвергал сомнению, всё пытался пробовать на зубок, испытывая золото жизни на крепость — не является ли оно самоварным. Он вызывал огромное раздражение на самых разных флангах. Помню, был такой момент, когда он кому-то сильно и страшно досадил. И к порогу его дома какой-то мерзавец кинул мешок с гнилыми костями, тем самым проявив чёрную метку: Бондаренко, перестань философствовать, перестань художествовать, перестань писать. Вот твой удел. Ему — одному из первых из нас — прислали вот такую страшную и жестокую метку. Потом последовали избиения наших писателей и художников, их преследования, диффамация их.

Но настоящий его взлёт — сейчас в 60 лет уже можно сказать, что это была мессианская задача, мессианское поведение, — ужасное время конца 80-ых начала 90-ых, когда громили страну, когда грабили все накопленные за столетия богатства, когда мерзавцы и агенты чужих государств и разведок разрушали наше КБ, наши оборонные предприятия, топили наши корабли, сжигали наши космические станции, растаскивали, как мыши и крысы, бездну секретов, технологий, ценностей, накопленных за все эти грозные и великолепные годы. А группа "ликвидаторов" поставила перед собой задачу ликвидировать русскую литературу и русскую культуру вообще. Это была очень энергичная, алчная, сплочённая когорта либеральных критиков и критикесс, которые двигались по русской литературе, выжигая и истребляя всё, что в ней цвело, что жило, дышало и благоухало. Вот тогда поднялся гений Бондаренко. Он среди этой бури, среди самума, среди этих поношений, во многом одинокий, во многом окружённый лишь небольшим отрядом не сдавшихся, не испугавшихся художников и писателей, восстал против этого ужасного побоища и поношения. Я помню август 91-го, когда рушилась страна, когда валился набок Кремль, когда исчезли и разбежались все стражники государства: партийные столпы, офицеры и генералы, защитники госбезопасности. Всё растворилось, страна осталась голой, и по существу не было сопротивления нигде, кроме как в культуре, кроме как в литературе. Наш Дом, наш Дворец, наш Храм на Комсомольском проспекте на Хамовниках превратился в небольшую неприступную крепость, где засели писатели, засели художники, среди которых был и Бондаренко. Там, среди, повторяю, небольшой катакомбной группы, которая завалила вход дровами, готовясь, может быть, и сжечь себя, как старообрядцы, как староверы, звучали наши молитвы. Но звучала и хула, пели песни, пили водку — готовились умереть, погибнуть, но не сдаться.

Это был один из высочайших взлётов нашего духовного, не военного, не политического, а именно духовного сопротивления, в котором участвовал Владимир Бондаренко, наряду со многими сидящими здесь в зале писателями. С этого сопротивления духовного и началось всё остальное, в том числе и политическое сопротивление.