День Литературы, 2005 № 11 (111) - [40]

Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ (октябрьский обзор)

"К 3 февраля 1945 года шесть дивизий 1-ого Белорусского фронта, преодолев за 20 дней до 500-600 километров, достигли правого берега Одера" — так начинается новый роман, новый "момент истины" бывшего смершевца Владимира БОГОМОЛОВА, посмертная публикация которого открыта десятой книжкой "НАШЕГО СОВРЕМЕННИКА" . Это, выражаясь словами В.Ходасевича, "автобиография вымышленного лица", растянувшаяся на шесть десятилетий, эпический роман о войсковой разведке и армейской контрразведке. Но Богомолов не был бы Богомоловым, когда бы ни ставил во главу угла ценности и проблемы человека, попавшего под "колесо истории" ("Меня уже столько пугали расстрелом и военным трибуналом, что я воспринимаю это как норму"). "Это не только история жизни моего поколения, это реквием по России, по её природе и нравственности, реквием по трудным, деформированным судьбам нескольких поколений десятков миллионов моих соотечественников" — писал Владимир Богомолов.

Отзвуки другой войны — чеченской — причина боли Владислава СОСНОВСКОГО в рассказе "Любовь по пятницам". Но это — не реквием, хотя предпосылки и намечались: "Правители стали возвращаться из отпусков из мест умеренных и благополучных. Почёсывались при виде предстоящих дел, раскачивались, вздыхали и грели память об экзотических островах. Солдаты поминали товарищей, а российский народ скрипел зубами, преодолевая очередные препятствия. Всё шло своим чередом. И не было, казалось, ничего нового под луною. Кроме, пожалуй, любви…" Вот так — неожиданно, "сквозь толщу обретённой на войне пустоты" раскрывается перед главным героем, искалеченным этой войною, жизнь.

Памятью слуха, зрения, души живёт и торопящийся "на встречу с живой роднёй" герой рассказа Владимира КРУПИНА "Отец, я ещё здесь". Но — изрезанная ножами скамья, "этот дом, его сиротство, этот больной в его стенах — разве это не есть состояние сегодняшней России? Этот заросший памятник. Эта издевательская похабщина южных людей. Надо и это всё выдержать".

Но надо ли? Марина СТРУКОВА с высоты "русского Коловрата" бросает своим стихом: "Есть холопские радости спорные Чтить закон и налоги платить. Веселее надеть форму чёрную, Чтоб в легенду страну воротить" . И — "это правильно, страшно, легко" для неё. И только ли для неё?..

" — Срамно вам плакаться, помоек жители! Ещё вы горюшка в глаза не видели. Готовьтесь! Скоро уж снесётся курочка… Яичко выпрыгнет из закоулочка. Да так раскрутится златое, ярое, что протрезвеет враз лахудра старая. Ишь, разъэтажилась, ишь, разрекламилась, шалава лживая, Москва блудливая!" — предупреждает Юрий ЛОЩИЦ поэмой "Христос ругается", эпиграфом к которой взяты слова апостола Павла: "Наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных".

Уф, что это мы так развоевались… Марс что ли, бог войны, планетою своею критически близок последние дни? Вон даже Западные Европы замычали в тоске, освещённые пылающими в ночи машинами…

Хотя вот Светлана КЕКОВА, например, в "ЗНАМЕНИ" смотрит на жизнь иначе: "Я научилась жить средь тягот и утрат, не плача и тебя ни в чём не упрекая, но я давно нашла волшебный старый сад, где Герда навсегда забыла братца Кая". Но не все — Герды и далеко не все — Иваны, не помнящие родства, отсюда и боль душевная до сжатых кулаков. Да и боль самой Кековой — тоже отсюда: "Мы хлеб пекли, ходили по воду и огурцы солили впрок, пока по слову, как по проводу, бежал любви незримый ток" . Даже сквозь антистих Дмитрия ТОНКОНОГОВА ("Родите меня как блондинку, в чулках от Армани, Чтоб нежные пальцы и пуговками соски, Вокруг подъёмные краны — строительные мужики. Уж я бы росла, строилась, свешивалась с балкона, Воздушные поцелуи пускала и питалась планктоном. Но крикнул прораб, с усов сдувая тополиный пух: Иваныч, ты в натуре совсем опух?..") страдальчески прорывается покаянное: "Моя дорогая, забудь себя дома, Меня же оставь средь сибирских болот, где чахлые ёлки и клюква растёт. Вот только заткнулся бы, чёрт побери, Голос внутри".

Герою повести Семёна ФАЙБИСОВИЧА "Остатки сладки" тоже приходится часто выслушивать укоры в мрачном взгляде на вещи и жизнь, ведь у него: "Земля продолжает катастрофически переполняться, а Россия — вечно здесь всё не как у людей — наоборот, вымирает потихонечку, одного Жириновского навалом: совсем достал по всем телеканалам — хуже таракана…" Но вот он почти исправился и — справился, "кажись, с мизантропией и пессимизмом" и начинает вспоминать своих женщин — почти всех. Ох, лучше б он их не вспоминал. Ведь не с позиции любви , пусть даже многократно транслируемой, а с позиции — пользы теребится несчастная память. Эта — шапочку связала, та — фартук кухонный оставила, а ещё одна — осчастливила нестандартных размеров папочкой для рисунков. И так — до бесконечности сорока журнальных страниц. Начинаешь потихоньку ненавидеть это перечислительное серое занудство — без воздуха, без выхода куда-то, ну если не вглубь и ввысь, то хотя бы вбок. Но тем и коварна проза иногда, что хоть самой последней строкою, да вдруг и развернёт всё чуть ли не вспять. В общем, после ударных финальных фраз вздохнулось, наконец-то, почти примирённо…