День Литературы, 2005 № 06 (106) - [30]

В конце концов, у нас, слава Богу, есть хотя бы один настоящий модернист среди молодых — это Евгений Пашковский. Его можно читать с любой страницы, он тоже избегает сюжета, как и его "коллеги", но зато он владеет даром слова и у него есть душа, которая болит за нашу родную землю и её судьбу. У "модернистов" же, напоминаю, ничего не болит, боль для них неприятна уже самим фактом своего существования, для них имеет значение только "кайф". Кстати, именно в идеологии сатанизма как раз и превалирует собственное "я", обставленное всяческим комфортом, да и сам комфорт является объектом поклонения, особенно, если он создан за счёт причинения боли кому-то другому. Сначала — собаке, коту, памяти ушедших поколений (путём надругательства над их могилами), а позднее — уже и ближнему своему. Да ещё не просто так, а со смакованием натуралистических подробностей изнасилования или убийства. Ну, точь-в-точь как у наших "модернистов", тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо!

Зато уж настоящих модернистов интересно читать, даже когда они, как немолодой уже прозаик Петро Дидович в романе "Зелёное бытие", не верят в существование Царствия Небесного. Оно всё равно своими отблесками падает на сотворённое слово, за которым стоит душа писателя. Истрёпанная ветрами минувшего столетия, вытрепанная до голых стеблей. Это — как солнце: или ты в него веришь, или не веришь, или ты его видишь, или не видишь, а оно льёт на тебя сверху свой свет, даже если ты от него в тень спрячешься. А наши "модернисты" стараются залезть в такую зловонную нирвану, чтобы даже солнце превратилось только в отсвет наркотического видения.

Так что проблема "модернистов" (и пост-, и роst-) не является проблемой формы, как бы они на этом не акцентировали, а является проблемой души. Богатый душевно человек не станет "выпендриваться" (всё-таки насадили своих словечек!), он дышит полнотой Слова. А блеск слова у "модернистов", если иногда и появляется, то напоминает, скорее, райкинский костюм, "блестящий в некоторых местах", и не более. Повреждение души (по Довженко) не позволяет увидеть в дорожной луже звёзды.

г.Чернигов

Перевёл с украинского Николай ПЕРЕЯСЛОВ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Прочитав в газете "Литературная Украина" (№ 9/5096 от 10 марта 2005 года) эту статью, я захотел, чтобы с ней познакомились также и российские читатели, поскольку поднимаемые автором проблемы напрямую перекликаются с теми, о которых мы сегодня так яростно спорим и у себя в России. Модернизм и антидуховность, модернизм и безнравственность, модернизм и откровенная пошлость — почему эти понятия сделались в последние годы почти синонимами? Разве не были величайшими модернистами своего времени М.Ломоносов и А.Пушкин, Н.Гоголь и Н.Некрасов, В.Маяковский и В.Хлебников, А.Серафимович и Л.Мартынов, Н.Островский и М.Шолохов, Л.Леонов и В.Шукшин, а также многие другие реформаторы литературной формы, сохранившие при этом в своём творчестве ещё и высокий дух служения Истории, Истине, Культуре и Народу?.. Были, и почти каждое их произведение — это, без преувеличения, новый шаг в развитии русской литературы, свидетельство поиска максимальной художественной выразительности, попытка расширения жанровых возможностей и эксперимент в области языка.

Почему же так неинтересно и даже противно читать сочинения Д.Пригова и В.Ерофеева, Б.Ширянова и В.Сорокина, а также целого сонма тех, кто относит себя сегодня к литературному модернизму со всеми его приставками и поправками?.. Почему литературная смелость ассоциируется ныне только с матерщиной, цинизмом и описанием мерзостей?..

Некоторый ответ на эти вопросы как раз и

даёт нам статья Василя Чепурного, размышляющего над особенностями украинского модернизма. Но остальное всё же придётся додумывать самостоятельно. Благо, нам есть с чем сравнивать произведения сегодняшних авторов-модернистов...

Александр Худорожков АЛЕНЬКА

"Игоречек, Игоречек, Игоречек… Ребята ушли?" — и замерла, остановила дыхание берегиня, женушка, спасительница моя…

"Аленька, милая Аленька, здесь я, маленькая моя, здесь я, здесь…" — обнял я ее. В губы сухие, искусанные, замершие целовал тихо и нежно…

Игорь шел по опустевшему мокрому яблоневому саду. Пасмурный вечер уходил в темноту. Одинокая сухая пошатывающаяся фигура старика, бредущего по узкой тропинке, камертоном усиливала мягкую осеннюю грусть: "Не дал тебе Бог детишек родных, а теплом, любовью к людям одарил щедро. И наполнился дом твой смехом искрящимся, радостным детишек веселых шустреньких. На глазах моих в теплоте взгляда, слов, рук твоих ласковых поднимались, вырастали они в добрых, искренних, сильных людей. В человеков настоящих — с большой буквы. Как же не любить тебя, как же не страдать, как же жить мне сейчас…"

Дежурил в больнице Игорь у ее кровати сутками. Дремал на простом деревянном потертом стуле, менял простыни, подносил "утку", склонял на грудь Аленькину седую голову, целовал сжимающееся от боли лицо…

"Ну, сделайте что-нибудь! Делайте, делайте! У вас четыре минуты есть! Ну, хоть что-нибудь! А сестры и врач стоят, рукой не поведут", — Игорь прислонился к огромной мачтовой бугристой сосне, закрыл глаза. В груди будто споткнулся вздох, запершило в горле.