День Литературы, 2004 № 12 (100) - [14]

А происходило всё это в течение шести или семи секунд. Может, восьми.

На месте происшествия насчитают потом двадцать семь стреляных гильз.

Сидевшие с Виктором Петровичем в машине не пострадают, не будут даже оцарапаны. Ни один.

В Кусова попадут пять пуль из двадцати семи выпущенных. И ни одна из пуль не станет смертельной.

Незадачливого же киллера через две недели ликвидируют свои же — прямо у него на квартире, включив магнитофон с записями "звуков леса".

А в чём же тогда полтора процента вымысла? — спросит дотошный читатель.

А в том, что происходило всё это в октябре, когда соловьи вообще-то у нас не поют.

Но ведь что-то же пело, пело-заливалось у соседа в кустах смородины! Не херувимы же...

Иначе сколько б у Виктора Петровича было шансов на выживание?!

Владимир Личутин ОСТРОВСКИЙ

Николаю Островскому, (а значит и Павлу Корчагину) исполнилось сто лет. Лев Аннинский говорит о нем в интервью, что это был "атеистический святой из закаленной стали". Но святых из стали не бывает (это уже не святой, ибо нет преодоления боли и страха) — увы, эти необыкновенные люди тоже из плоти и крови, как все смертные, они так же страдают телесно и душевно, мучаются от своих обнаженных нервов, от своей тварности, и боль, которую переносили христиане-подвижники под пилой ли истязателя, иль в клетке со львами, иль на дыбе, иль сгорая добровольно на костре, чтобы не упасть в вере, одинаковая той, какую переносили на колесе и дыбе восставшие казаки Разина, русские интеллигенты в застенках ЧК, сотни тысяч плененных мужиков в немецких концлагерях и просто хворые во всех уголках мира. Только большинство усопших безымянны, ибо история не может вписать всех, но вот генерал Карбышев, пытками превращенный фашистами в ледяную скульптуру, стал святым. Святой — это состояние души, поклонившейся такому возвышенному чувству, которое позволяет перенести самую лютую невзгодь… Но от боли-то никуда не деться, её не слышат лишь мертвые. И даже трудно представить страдания Николая Островского, который стоически переносил недуг, но от того, что писатель был обычным, телесным, страдательным человеком и не перетянул смысл исповеди в сторону личных мук, —его роман "Как закалялась сталь" светел, исповедален и поныне обладает особой возвышающей, исцеляющей, побуждающей нравственной силой…

Но как случается в житиях святых, Николай Островский и Павка Корчагин, увы, срослись в нашем воображении, как сиамские близнецы, и разделять их из праздного или умышленного любопытства, наверное, запоздало, опасно и смертельно. Появляется соблазн разобрать роман с художественной стороны, и тогда у критиков возникает повод сказать, что работа малохудожественная, почти дилетантская; если же копаться в биографии писателя, то (как в случае с "Тихим Доном") могут посеять сомнение, что Островский не сам создал роман, что он польской кампании вплотную не знал, что он не обладал писательским талантом, что был слеп, недужен, погружен в свою болезнь, и если и присутствует в отдельных страницах его рука, то это лишь несущественные для романа частные эпизоды; и накопают, поверьте мне, свидетелей-очевидцев, архивные факты, соавторов… Ибо ой как хочется развенчать героя, опустить его с пьедестала, умалить, сбросить с головы лавровый венец, лишить победительной силы. Стоит вспомнить судьбу великого Пушкина, когда дельцы-острословы, эти чернильные души, принялись лихорадочно рыться в "постельном белье" гения, чтобы утвердить в понимании обывателя, что Пушкин был такой же, как все из светского круга, — дуэлянт, пьяница, бабник, из ряда вон никудышный капризный человек на кривых ножках ("Прогулки с Пушкиным") да к тому же не любящий родину, и вовсе не русский, но арап и, как все арапы, — бездельный, пустой человек. Подобное вышло и с Лермонтовым, и с Есениным, и с Шолоховым… Подкоп под русскую историю и её великих сынов неустанен; коварной методою сокрушается истиха духовная биография России, но в конце минувшего века подпольные работники выползли из бункеров и уже не скрывают своих намерений. Так что непрописанной судьбою самого Николая Островского должны заниматься совестные русские люди…

Велико ли, кажется, интервью Льва Аннинского в "Литературной газете", но сколько в нем подпущено корпускул с тонким ядом и просто нелепиц. Текст размашист, порою дерзок. Впускается слух, что Островский был "немного с безуминкой в сердце, хотя Островский безумцем себя не числил". Скажете, это метафора, дескать, безумным бывает лишь мозг, но сразу создается щель допуска, куда можно втиснуть идею ненормальности, некой ущербности писателя. Вобщем, "атеистический святой" с некоторой безуминкой… Но ведь слово святой означает свет, который распространяет вокруг себя посвященный, идеальный в своей вере человек; но если Островский — Корчагин был нравственен и чист в помыслах, значит ему покровительствовал сам Господь, тут неважно даже насколько сам Островский поклонялся Богу. Собственно, человека, без Бога на сердце не бывает; другое — какому "своему" Богу он поклоняется: Христу или мамоне — богу денег, разврата и черной зависти, который нынче переделывает Россию на свой дух… Ведь можно быть православным в своей сущности и стоять пред вратами Бога, если соблюдать глубинные природные идеалы. И таким был Островский. Он шел путем Христа-Богочеловека, приняв страдания ради счастья ближнего своего…Человек же без Бога — это машина по сокрушению и разрушению; собственно, такими и видит критик Лев Аннинский всех участников революции. Хотя в этом котле варились не только циники Троцкий с Бухариным и Урицкий со Свердловым, но и миллионы крестьян, кто мечтал создать благодать на земле (обетованную страну Беловодье, где не будет властей, податей и войны), полагавших, что ради вековечного, неостывающего идеала стоило пострадать и даже отдать жизнь. А они-то, крестьяне, все были крещеные, со Христовой церковью в груди. Значит, и эти миллионы пахарей, кто разуверился в большевиках лишь после гражданской, все были с безуминкой, как Островский? Может, они и были наивными мечтателями, соблазненными краснобайцами, этим бесовым отродьем, но никак не безумниками. Безумцами, кто Христа вновь и вновь распинывал, были ненавистники и потаковники, чаровники и совратители вроде Губельмана и Землячки, Кедрова и Пластининой, кто топили тысячи русских офицеров в Черном море, а после изобретали и строили лагеря смерти и желали весь мир спалить ради своего, местечкового торжества. Но миллионы мужиков, мечтавших лишь о своей земле и воле, Аннинский тоже походя пнул, ссылаясь, якобы, на Достоевского (излюбленный прием), что "русский народ дикий, народ страшный и при этом такой мечтательный и добрый". И невольно выступила ещё одна черта у Николая Островского, о коей, конечно же, не догадывался: он — "человек дикий и страшный". Но "дикие и страшные люди" — это изуверы, погубители и растлители.