День Литературы, 2004 № 06 (094) - [33]

И мы сошлись в её тёплом форштадтском доме на улице Степана Разина. Надины старики пылинки с дочки сдували. Как же — дочка стала столичной поэтессой, у неё уж и книжка скоро выходит… А мы с Геной оказались почётными гостями. Он — как подставивший Наде своё учительское плечо, а я — как друг. Угощали нас, конечно, щедро — домашним вином. У них его было, к несчастью, немерено. Подавали вино в громадном хрустальном графине, а мы его бесхитростно и с удовольствием пили. Оно, коварное, казалось слабоватым. Литинститутские байки, стихи, взаимные похвалы (даже у меня ГенФед похвалил два четверостишия) — всё это ввергло нас в эйфорию. Но пробил час расставания. Мороз на улице был самый противный — минус 28 с ветерком. А ГенФед одет был как раз в болоньевое, на рыбьем меху пальто, пошитое в какой-нибудь солнечной Италии. Я экипирован был получше — в овчинный полушубок, на ногах — ботинки на микропорке. Шапки у обоих одинаковые — кроличьи.

Это болоньевое пальто и мои башмаки давали, конечно, повод обозвать нас стилягами, что в дальнейшем и произошло.

Однако мороз, ветер, вечер и, кажется, некому в пустынном городе нас как-то обзывать. Мы шли к троллейбусной остановке на "двойку", с которой мой друг и учитель мог доехать до дома, читали друг другу Глазкова, Бунина, Некрасова, а мороз стал уже тридцатиградусным, уже кусал за нос и пощипывал уши. И хуже всего было то, что у домашнего вина вполне обнаружилось одно его подлое свойство — валить человека с ног и в сон. Я по причине молодости выпил его меньше и протрезвел как-то, поднимая начавшего вдруг часто падать ГенФеда, а вот он… Он начал искать кровать и ложиться в своём болоньевом пальто прямо в ледяную колею. Он укладывался и бормотал, что замёрз в степи и чтобы от него все отстали. Вытаскивая его из колеи, я согрелся и даже вспотел, но его-то итальянское пальто начало, кажется, трескаться от мороза, а силы мои — иссякать. В отчаянье я стал искать средство, как поднять его. Стихи, даже Пушкина, не действовали. Материться я не умел. А ГенФед ложился в снег и говорил: "Отстань! Я уже дома. Сплю". И тогда я стал бить его по щекам. Не сильно, но чувствительно. И это сработало! Во-первых, я отогрел его начавшие болеть щёки, во-вторых, он поднялся сам и пошёл на меня, в изумлении восклицая: "Ты! Учителя! Грр-р-афоман! Ще-нок!.." И я ответил: "Точно так, Геннадий Фёдорович, следуйте за мной…"

И он следовал. Только успокоится, только соберётся прилечь в понравившийся сугроб, я его хлоп-хлоп по щекам, и всё как на бис повторяется.

Мы этакой танцевальной парой додвигались уже до базара, до остановки оставался последний рывок. Из морозной тьмы вдруг вылепились две фигуры — два здоровых милиционера. Они подхватили ГенФеда под его болоньевые руки, меня — просто за шиворот и препроводили в "ментовку".

ГенФед этому искренне обрадовался. Он уже восемь лет учился на третьем курсе Литинститута, готова была к печати и ждала своего часа его первая книжка. Он печатался уже в самом престижном издании "День поэзии", чего ему было бояться? У меня ничего этого не было. Я только устроился корреспондентом в "молодёжку", и "засветка" в вытрезвителе могла мою карьеру оборвать. Но и я тоже обрадовался, когда мы оказались в тесной комнатёнке, где гудела огнем "буржуйка" и было как в Ташкенте. ГенФед, чего-то напевая, улёгся на деревянных нарах и уснул как младенец.

Милиционеры смотрели на нас отчужденно. Один сказал:

— Сейчас, голуби, за вами машина придет, поедете в вытрезвитель.

— Да я-то трезв! — пискнул я.

— Ты-то трезв, — возразил тот же, разговорчивый. — А за что же ты его лупил?

— Да не лупил я, в чувство приводил, чтобы он шел... Товарищи офицеры! — воодушевился я, заметив, что сержанты милиции меня слушают. — Вы знаете, это кто? Это поэт. У него книжка в Москве вышла, не дошла еще до Оренбурга, ну вот, мы на радостях...

— А чем докажешь?— спросил молчаливый.

— Я его стихи наизусть помню. Могу почитать.

— А читай! — потребовал тот же.

Видимо, поэты все же нечасто к ним залетали. Александр Возняк, к примеру, всё больше в Центральное отделение попадал. И я, согретый надеждой, прочел:

Мы уже не маленькие, курим!

Мы уже не маменькины,

Третий класс.

Мы давно переболели корью.

Даже школа не смогла без нас.

Не достала к новогодью елку,

Мы березу сами принесли,

И у взрослых сразу сердце ёкнуло:

Вот и дети наши подросли.

— Это жизнь!— отрецензировал один.

— Неужто это он сам? Может, у Пушкина списал?— посомневался второй.

— Нет, не списывал. Пушкин в третьем классе не курил,— ответил я и начал читать дальше. Шумел огонь в печке, храпел ГенФед, разнеженный теплом, а милиционеры требовали:

— Читай ещё!

Моя пришпоренная память меня не подвела, и я читал:

С сорок первого пусты закрома,

С сорок первого года до сорок шестого.

Вот я в школу иду вдоль амбара пустого,

Вот я в школу иду. Там — еда задарма.