День Литературы, 2004 № 02 (090) - [23]

По воскресеньям она посещала храм на высокой горе, подгадав, когда схлынут прихожане, чтобы никто не мешал ее сосредоточенности.

Клавдия Николаевна уединялась в левом пределе храма перед иконой Казанской Божией Матери и застывала. Богоматерь нежно склонялась к своему Сыну. Мнилось Клавдии Николаевне,— Богоматерь на нее устремляет взор с неким вопрошением. Подчиняясь Ее взору, учительница не столько молилась, сколько изливала свою печаль, а проще — житейские сетования. Спохватывалась: нет ли кощунства в заземленном речении перед Богородицей? Но твердо Клавдия Николаевна направляла себя:

"Какое же кощунство? Кому ж, как не Богородице, выложить затаенное?"

Вышептывала:

"...Четвертый месяц зарплату хоронят. Не будь бабушкиной пенсии — окочурилась бы. Грешна я: позавидовала ученику, сынку торговца, когда он на переменке булку с черной икрой жевал. Достойно ли наставнице школьнику завидовать? Не пересилила себя и тошно сделалось мне от своей никчемности. Подбивают сослуживцы на голодовку — рискну я. Очерствевших чиновников не прошибу, но хоть сама осознаю: не колобашка я деревянная...

Я к Тебе во храм с кошелкой прибрела. Не от небрежения. Не осуждай меня. Оттого, что после, из храма, тронусь на базар, притулившийся у вокзала. Там съестное весомо дешевле против магазинного. Почему дешевле? Не ведаю. Не Ты ли умилосердствовала лавочников? Они приезжие с юга, мусульмане, но к нам, обескураженным русским, сочувственны, знать..."

Клавдия Николаевна постепенно воспаряла и к большим российским нуждам, впрямую не коверкающим ее жизнь, но причиняющим ноющую боль. Она заключала: "если я, учительница по призванию, а не по ремеслу, то и огорчения России суждено мне переживать, как собственные!"

И длила она свою исповедь:

"...раб Божий Михаил, ниспосланный кем-то распоряжаться духовностью в России, так супостатно коноводит, что россияне кладов лишаются, кровно им доставшихся... Норовит раб Божий Михаил, окормленный чужелюдьем, выпотрошить нам мозги. Он бы и родной наш язык перелатинил, если б ему не давали окорот... пока. Вразуми его, Богоматерь. А не вниде ли он в разум — покарай его судом Своим, нелицеприятным и справедливым..."

Клавдия Николаевна втыкала свечку в желтый песочный круг высокого подсвечника, возжигала. Прижмуривалась. Чудилось ей, что едва касающийся ее кожи, тихий теплоструй не от огонька свечки, а от жарких желтых песков Востока, за которыми — Назарет, Вифлием, Иерусалим... Прекрасно уносилась в грезах Клавдия Николаевна.

Уходя, отступив от иконы, Клавдия Николаевна оборачивалась, крестилась, блазнилось ей, что Богородица следит за нею участливо и сострадательно. И Клавдия Николаевна роняла наивно и примирительно:

"Раба Божьего Михаила, члена правительства, урезонь..."

И шла Клавдия Николаевна на дешевый привокзальный базар.

Базар с первого шага зачумлял замызганностью. Под ногами навязчиво чавкала жижа. Она слоилась, дыбилась, дико выблескивала на весеннем солнце, засасывала в себя подошвы.

Лавки рядились по двум сторонам крытого кровлей прохода, настолько узкого, что, когда в него ввозили товары, покупатели под гортанные окрики возчиков влеплялись в стены, опасаясь быть задетыми острыми краями громыхающей тележки, пришпиливались к фанерной обивке.

Вопреки тесноте, живые дышащие ручейки, наподобие извивающихся лент фарша из отверстий мясорубки, ввинчивались в проход. На прилавках громоздились фрукты, запечатанные в целлофан сырки, ломтики колбас, сладости...

А цены... щадящие, как прихоть сатрапа, прощающего приговоренного к казни.

Продавцы-кавказцы ловко отпускали снедь, глаза их алчно искрились, как будто они тешились некой азартной игрой.

На сухих асфальтовых пятачках переминались владельцы этой лавочной ярмарки с сонно-непроницаемыми физиономиями. Их кожаные пальто топорщились арбузами животов, и, если им вынуждалось перемещаться по базару, они, не церемонясь, раздвигали толчею своими упругими пузами.

Клавдия Николаевна смешалась с толпой и, подхваченная ею, в общем движении всунулась в проход. Кое с кем она зналась, поскольку съезжалась сюда публика схожая, устойчивая по составу.

Она, публика, не смущалась ни дегтярной темной жижей, ни обидной снисходительностью кавказцев. Она, публика, смирилась со всем, потому что не могла жить без пищи.

Кого вмещало ядро этой сплоченной армии с кошелками?

Таких же, как Клавдия Николаевна, педагогов-женщин в аккуратных обносках одежд минувших лет, зачастую еще не переболевших стыдом недоимок;

медиков, ежедневно соприкасающихся с людскими страданиями, и потому более закаленных, чем учительницы;

пожилых ученых мужей, неприступно-суровых по облику, с клинышками седых бородок, в выцветших шляпах...

А еще круговращались на базаре:

пенсионеры любой масти;

бывшие военные, не достигшие хлебно-обеспечивающих чинов;

ребятишки, посланные затурканными матерями;

пронырливые лотошницы, прикупающие оптом, чтобы наварить с продаж в переходах метро, на тротуарах...